Как относятся к офицерам в тюрьме. Как выжить в тюрьме для военных

«Вообще, эта колония похожа на Советский Союз — все убогое, лозунги какие-то примитивные краской на стенах, «Народ и партия едины», типа того. И убогость менталитета сотрудников » — Майор Матвеев, прославившийся в 2011 году видеороликом о собачьем корме для солдат, рассказывает о своем сроке и отношении других заключенных к бывшему офицеру войск МВД.

После четырех с половиной лет в заключении бывший офицер внутренних войск Игорь Матвеев вышел из СИЗО с двумя сумками, полными исписанных от руки листов бумаги. За это время позиция экс-майора, получившего в прессе кличку «правдоруб», не изменилась: он по-прежнему намерен добиваться уголовного преследования высшего военного руководства, которое, по его мнению, замешано в крупных коррупционных преступлениях. «Медиазона» поговорила с Матвеевым о самом длинном и долгом среди российских этапов, отношении к бывшим сотрудникам МВД на «черной» зоне и привилегиях, которые дает в тюрьме слава.

Игорь Матвеев. Фото: Юрий Орлов / Медиазона

История майора внутренних войск МВД Игоря Матвеева началась в мае 2011 года, когда он выступил с видеообращением к руководству страны, в котором рассказал о нарушениях в воинских частях Приморского края. Впрочем, самым известным стал другой его видеоролик — в нем Матвеев демонстрировал склад, полный собачьих консервов. По словам майора, ими под видом тушеной говядины кормили российских солдат.

В том же году офицер отнес в 304-й военный следственный отдел СК по Тихоокеанскому флоту объемное заявление, составленное им по признакам коррупционных преступлений. Однако уголовное дело в 304-м отделе возбудили против него самого. Следователи обвинили Матвеева, тогда уже уволенного запас с формулировкой «в связи с систематическим нарушением российского законодательства и воинской дисциплины», в избиении прапорщика, попавшегося с наркотиками на КПП части. Действия Матвеева квалифицировали по части 3 статьи 286 УК (превышение должностных полномочий с применением насилия).

Сам майор утверждал, что не применял насилия к задержанному военнослужащему, а лишь вызвал его к себе в кабинет и отругал. Однако против Матвеева дали показания его сослуживцы. В результате в сентябре 2011 года судья Владивостокского гарнизонного военного суда Виктор Француз лишил майора воинского знания и приговорил его к четырем годам колонии.

В апреле 2012 года в отношении Матвеева было возбуждено второе уголовное дело. На этот раз его обвинили в том, что он якобы вымогал взятку у рядового, который дезертировал в 2005 году, а через пять лет был пойман. При этом следователи утверждали, что обвиняемый обещал уладить вопрос с уголовным делом, а также распорядился сковать рядового наручниками — три раза по две минуты. Защита Матвеева настаивала, что операцией по задержанию дезертира руководил начальник штаба военной части. Приговор по второму делу был оглашен в декабре 2014 года — Матвеева признали виновным в мошенничестве с использованием служебного положения и превышении должностных полномочий с применением спецсредств (часть 3 статьи 159, часть 3 статьи 286 УК).

Категория

С первых дней моего содержания под стражей я понял, что такое категория «бывший сотрудник». В самый первый день ко мне прибыл замначальника СИЗО по безопасности и режиму и сказал: «Как только я увидел ваше обращения по телевизору, я сразу понял, что скоро вы к нам заедете!». Был бы человек — статья найдется. Он мне порекомендовал, во-первых, остаться человеком. Есть такие понятие криминальные — градация на «черных» и «красных» — так вот он сказал, что если я за период нахождения в СИЗО не почернею, то буду достоин уважения.

Я смысл сказанного сначала не понял. Но когда после карантина я оказался в камере, сокамерники смысл этого разговора мне объяснили — главное, не уподобиться этим ложным понятиям криминального мира. А это, я вам доложу, сделать в тюрьме очень сложно. Потому что либо ты решаешь вопросы чести и достоинства, либо бытового характера. Если придерживаться общечеловеческих понятий и принципов, которые, например, не позволяют нормальному человеку унижаться, то человек обрекается на определенного рода тяготы и лишения. А если быть лояльным и забыть про понятия чести, про то, что ты офицер, но можно довольно спокойно отбывать наказание — быть в контакте с администрацией.

У меня не сложилось с администрацией с первых дней, потому что я стал понимать, что лица, которые содержатся в местах лишения свободы, они лишены вообще всех прав — к ним относятся как к животным. При этом такое отношение сопровождается возмутительным упоминанием про «право обжалования» — то есть они видят, что закон нарушают, но говорят, что это нарушение можно обжаловать. К примеру, вот я был на судебном заседании, приезжаю — все это время не кушал, меня должны покормить. Но никто не кормит. Пытаешься объяснить, что это неправильно: «Ну, вы имеете право обжаловать, а сейчас — в камеру».

Потом, когда я уже стал адаптироваться, понимать, я находил различного рода способы и формы решения этих вопросов. Сразу, с первых дней я понимал, что ко мне привлечено большое внимание — ко мне обращались люди, с которыми я знаком не был. А в тюрьме всегда принято отвечать на вопросы — то есть замыкаться в себе нельзя. Я ни от кого не дистанцировался, на все отвечал. После карантина меня, несмотря на закон, предполагающий раздельное содержание бывших сотрудников, посадили в камеру к основной массе спецконтингента. Очень трудно объяснить, что может чувствовать человек, который прослужил в системе МВД 20 лет, и не просто рядовым сотрудником, а старшим офицером, и оказывается в одной камере с людьми, которые ранее много раз совершали преступления.

По негласной договоренности со следователем меня после приговора незаконно этапировали из Владивостока в город Большой камень, в так называемое помещение, функционирующее в режиме следственного изолятора — ПФРСИ. Меня туда перевели под предлогом необходимости проведения следственных действий. ПФРСИ — это мини-СИЗО такое при колонии, при ИК-29, двухэтажное здание с камерами, оборудованными как в СИЗО. Там содержатся лица, не являющиеся осужденными. Меня туда этапировали и якобы забыли указать, что я бывший сотрудник.

Слава

Конвоиры, которые меня туда везли, меня сразу узнали — тогда меня каждая собака знала. Всю дорогу они со мной разговаривали, задавали мне вопросы по моему делу. Среди администрации колонии меня тоже все узнали. Но при этом меня поместили в камеру к уголовникам. Когда меня туда завели, там находилось шесть или семь человек, которые сразу возмутились тем, что меня к ним отправили. В последующем, побеседовав со смотрящим этой камеры, я понял, почему. Он мне сказал, что у них была установка на то, что к ним «заведут мента, которого нужно опустить». Но при этом им не сказали, что это за мент.

Я им сказал, что буду защищать себя, и эта провокационная ситуация ни к чему хорошему не приведет. На что смотрящий ответил, что они, мол, не идиоты: «Был бы ты обычный мент, это другой вопрос, но ведь тебя-то все знают». Он был возмущен тем, что его хотели «намазать на подставу», как он выразился. А заказ он этот получил от криминального авторитета, который его, очевидно, принял от администрации колонии. Он сказал: «Ну как я могу это сделать, если я тебя вчера по телевизору видел».

Эта ситуация не разрешалась в течение двух недель. Я настаивал на моем переводе в камеру к бывшим сотрудникам, где моей безопасности ничего не угрожает. Дело в том, что этот смотрящий за моей камерой зачастую успокоить сокамерников не мог — попросту не успевал. В течение всего этого времени я терпел унижения, оскорбления, нецензурную брань и так далее. И ограничения, которые я сам прекрасно понимал — мне нельзя было касаться их посуды и так далее.

Некоторые плевали мне в пищу — баландер дает, я ставлю тарелку, какой-то осужденный плюет в нее, бросает тарелку, и кричит: «Пускай мент это ест». Ну, я-то понимаю, он себе авторитет зарабатывает, а я, если силу применю, потом ничего доказать не смогу даже. Так длилось две недели. Дошло до того, что я на утренней заявил, что вскрою себе вены, если меня не переведут. Другого способа воздействия тогда не было. Вскрывать я, конечно, не хотел. Как только я об этом заявил, меня перевели в камеру для бывших сотрудников, в которой были свободные места. Когда меня к ним в камеру завели, я уже был обессилен, я две недели фактически не спал. Сразу вырубился, а когда проснулся, меня уже заказали на этап — опять доставили во Владивосток.

Первым делом я подал заявление на сотрудников ПФРСИ, которое долго не регистрировалось. Они стали отрицать тот факт, что я содержался с уголовниками. Я не мог доказать этого два года, но помогла случайность. Как-то раз в камеру с уголовниками в ПФРСИ зашел полупьяный сотрудник с фальшпогоном, от которого разило, и стал разговаривать со смотрящим на довольно дружеской ноте. А цель его визита была — посмотреть на меня, как на обезьяну. «Ого, Матвеев!». И в какой-то момент смотрящий этот попросил сотрудника сфотографировать его со мной, чтобы выложить в одноклассники, похвастаться, с кем он сидит. Я перечить не стал.

Потом, спустя время, когда прокуроры стали отрицать факт моего нахождения в камере с уголовниками, я попросил адвоката найти этого смотрящего в «Одноклассниках» и скачать эту фотографию. У него получилось — благодаря этой фотографии прокуроры признали факт моего незаконного содержания. Но производство по моему заявлению постоянно отменяли, и срок давности по нему в конечном итоге прошел.

Конвой

В последующем против меня было совершено преступление со стороны следователя — он пытался расследовать якобы совершенное мной преступление путем совершения преступления. Фамилия у следователя была Лобода (старший следователь отдела по городу Братску регионального управления СК Александр Лобода, расследовавший первое дело в отношении Матвеева — МЗ). В один из дней он приехал в СИЗО Владивостока, чтобы конвоировать меня в суд и избрать мне меру пресечения по второму делу. В СИЗО он прибыл с двумя военнослужащими морской пехоты, которые вообще-то, не являются служащими органов исполнительной власти — это не ФСИН и не полиция. То есть следователь выступил и в качестве следователя, и в качестве конвоя, и в качестве прокурора. Он ввел в заблуждение администрацию СИЗО, что я якобы числюсь за ним, что я военнослужащий, и конвоировать меня должен он.

Меня вызвали из камеры, этот самый следователь надел на меня наручники и передал меня двум солдатам морской пехоты. При этом было очевидно, что они конвоированием занимались впервые. Везли на простой служебной «Газели», не в автозаке. Эти наручники с меня не снимали до вечера, я подвергался различного рода оскорблениям, в том числе — в ответ на просьбу отпустить в туалет. Наручники сняли, только когда меня завели в клетку в суде. А когда меня везли обратно, я уже командовал своим конвоем — они не запомнили, где находится СИЗО, и мне приходилось показывать им дорогу. Ну про то, что в ходе этого псевдоконвоя я был лишен возможности принять пищу, я вообще не говорю. Если со мной так обращались, хотя я был тогда всем известен, то как обращаются с простыми заключенными?

Я делал заявление о преступлении, это очевидное превышение полномочий, но рассмотрено оно не было. При этом меня судили за превышение полномочий, а следователь, занимающийся моим делом, сам очевидным образом превысил свои полномочия. То есть вот этому следователю все с рук сходит, а на меня заводят часть 3 статьи 286 УК, что является тяжким преступлением, вменяя, что я, якобы, через третьих лиц отдал распоряжение поймать дезертира и надеть на него наручники, три раза по две минуты. Вот только в этом заключается мой состав преступления, а у следователя, который фактически совершает те же самые действия, не имея на то полномочий, надевая на меня наручники, такого состава преступления не находят. Я ему говорю: «Слушай, ты идиот! Ты же совершаешь то же самое преступление, которое вменяешь мне!». А он говорит: «Ну, пиши заявление, будем рассматривать».

Козлы

В колонии в Нижнем Тагиле я содержался всего полгода. Все это время я демонстративно, специально нарушал все, что можно нарушить. Поскольку я был одновременно и осужденным, и обвиняемым, у меня был очень большой объем обжалований. Во всех заседаниях по обжалованию я участвовал посредством видеоконференцсвязи между ИК-13 и Владивостокским гарнизонным судом.

Получалось, что днем у меня идут процессы — меня выводят в ПФРСИ, в день по два-три заседания проходят. А вечером меня возвращают в отряд, где я в редком случае успеваю поужинать, пройти проверку перед сном обязательную, а потом все ложатся спать, но я не отбиваюсь — я говорю, что не буду спать, потому что мне нужно готовится к суду. И я демонстративно выучил статью 46 Конституции и статью 47 УПК. Когда сотрудники подходили ко мне и говорили, что я должен спать, я им все это зачитывал.

Этот конфликт аккумулировался соответствующими интригами. В зоне есть понятие «козел» — это осужденные на должностях дневального и завхоза, которые зарабатывают себе УДО. Они оказывали на меня психоэмоциональное воздействие: «Иди спать, Матвеев, не пойдешь — привлечешь внимание к отряду, придут менты, и все за тебя будут отдуваться». Я отвечал, что они являются такими же осужденными, как и я, и не имеют права отдавать никаких распоряжений. Ну и так я стал определенной белой вороной в отряде.

Тогда я обратился к своим землякам — я родом из Северной Осетии, с Моздока. А осетины — это большая часть авторитетов сейчас в тех краях. У нас в отряде тоже был достойный человек, осетин. Он мне сразу сказал, чтобы по всем вопросам такого характера я обращался к нему. И я этой помощью пользовался, совершенно бесплатно, грубо говоря, безвозмездно, на понимании человеческом смог ситуацию уладить, и смог защищаться по уголовному делу. Хотя сотрудники колонии постоянно фиксировали меня на видеокамеру и составляли акты о нарушениях, вызывали меня на дисциплинарные комиссии.

При этом начальник колонии по фамилии Непочатый разговаривал со мной как офицер с офицером — у него был, так сказать, дефицит общения, и он со мной охотно разговаривал, общался. Поэтому после того, как на дисциплинарных комиссиях мне объявлялись выговоры, он был вынужден выписывать мне перенаправление на штрафной изолятор, но не водворял меня туда — понимал, что у меня суды идут. Начальнику колонии было дело мое известно, ему было меня по-человечески жалко.

Вообще, эта колония похожа на Советский Союз — все убогое, лозунги какие-то примитивные краской на стенах, «Народ и партия едины», типа того. И убогость менталитета сотрудников — прапорщик стоит перед вами небритый, с перегаром, с грязью под воротничком и так далее. И при этом такие люди упиваются властью своей.

Этап

Назначенная мне [Владивостокским гарнизонным военным судом 24 октября 2013 года и закончившаяся 11 февраля 2014 года стационарная комплексная судебная психолого-психиатрическая экспертиза в центре имени] Сербского — это чистой воды провокация прокурора, потому что никто не сомневался в моей адекватности. Более того, моя статья не предполагает обязательное прохождение психолого-психиатрической экспертизы. Тем не менее, я туда был направлен — прокурору это нужно было для того, чтоб изолировать меня еще дальше.

Основание было такое: Матвеев постоянно высказывается в процессах, и постоянно обжалует все что можно. То есть право на защиту прокурор воспринял как неадекватное поведение, и меня отправили этапом, ограничив в доступе к правосудию. До этого я прошел этапом от Владивостока до Тагила, потом из Тагила во Владивосток назад, через всю Россию. И второй раз, ради этой экспертизы, меня отправили еще дальше — в Москву.

Человек в процессе этапа — это кролик в клетке. Неважно, когда его кормят, лишь бы выжил. Этап из Владивостока до Москвы предполагает несколько отрезков пути и промежуточных следственных изоляторов. Выглядит это так: меня принимает конвой, везет на железнодорожный вокзал во Владивостоке. Там меня принимает другой конвой. Все это сопровождается обыском, который сами сотрудники в силу своей некомпетентности превращают в банальный шмон. А я вез с собой очень много документов (владивостокские журналисты, встречавшие Матвеева после освобождения из СИЗО, писали , что у него с собой было 90 кг документов — МЗ), сумки с бумагами. Все это переворачивается, потом нужно все опять собирать.

Потом сажают в поезд, от Владивостока до Хабаровска — полтора суток в вагоне-«столыпине», так называемом вагонзаке. Это купе, в котором дверь — это клетка. Есть «тройники» — это ровно половина купе, и там три полки. Там возят детей, женщин, конвоиров и особо опасных. Остальные едут в общей камере — туда могут натолкать до 16 человек. Такое же купе, только слева и справа по четыре полки. Помещают туда, там тоже шмон. Внутри клетки ничего нельзя, даже курить. Туалет — три раза в день, когда раздают кипяток. Точнее не кипяток даже — конвою кипятить лень, поэтому они просто подогревают воду, она горячая, но пищу таким не запаришь — каши из сухого пайка и так далее. От этого заворот кишок и все сопутствующее. Промежуток между Хабаровском и Владивостоком — это полтора дня, терпимо. Столыпинские вагоны прицепляют к почтовым поездам, поэтому они идут так долго — гражданские, например, доезжают за 12 часов.

Страшнее другое. Самый большой и тяжелый среди всех российских этапов — это между Хабаровском и Иркутском, то есть это самый длительный отрезок от одного промежуточного изолятора до другого. В поезде в таких условиях едешь пять суток. Это животные условия — лето, клетки забиты людьми, как консервная банка. Бесчеловечно и очень тяжело. Потом приезжаешь, помещают в транзитную камеру до следующего этапа, где человек может ждать день, а может — два месяца. В один день внезапно стучат в дверь: «С вещами на выход». И едешь дальше — с Иркутска до Новосибирска, потом с Новосибирска до Свердловска, со Свердловска в Тагил, с Тагила до Челябинска, с Челябинска до Москвы. В один конец такой этап — минимум два месяца. Но никаких временных рамок нет. Человек в этапе — это вещь, которую нужно перевезти.

Чтобы не показалось, что я жалуюсь на жизнь — мне на всех этих этапах, ну и вообще в изоляции, очень помогала моя известность. Я никого не знаю, а меня знают все. Первым делом, когда заходишь в камеру, сразу спрашивают — кто по жизни. Потом — фамилия, статья. Вот у меня на этом моменте распросы как-то заканчивались, про меня и так все знают потому что. Я не видел ни одной камеры, в которой не было телефона, интернет есть у всех, за новостями многие следят.

Когда я все же доехал до Москвы, меня сразу поместили в одиночку, в изолятор. Я там содержался больше месяца. Потом меня вывезли на Сербского. Там я находился, ну, среди общеуголовного спецконтингента — убийцы, грабители. Пришлось придумывать легенду — что я просто бывший военный, служивший при Советском Союзе, и никакого отношения к правоохранительным органам России не имеющий. Так пришлось сделать, потому что в Сербского никакого помещения отдельного для бывших сотрудников нет, только общие палаты. Там у меня только один раз спросили, не я ли тот самый майор Матвеев. Ответил, что нет.

Перед тем, как меня из Бутырки перевели в Сербского, ко мне пришли [члены московской ОНК Андрей] Бабушкин и [Анна] Каретникова, засвидетельствовали мое состояние на фото и видео, что я адекватен. Я считаю, что это спасло мне жизнь, что только благодаря этому меня не закололи, грубо говоря. Такой грамотный тактический ход.

Что такое наша психиатрия, я знаю не понаслышке — в 1999 году меня уже делали шизофреником, закалывали и клали в психушку, когда я был на юридической стажировке в должности стажера-следователя в Моздоке. Я тогда столкнулся с определенными коррупционными проявлениями, и меня закололи, положили в больницу, поставили диагноз шизофрения, отчислили с училища. Когда меня мама забрала, меня еле выходили, поставили на ноги, и я добился независимой экспертизы. В итоге отменили этот диагноз и я смог восстановиться в училище. На красный диплом закончил.

Витька

Когда я только вышел из СИЗО, меня спрашивали, чем я буду заниматься. Я ответил, что не знаю, как я буду жить, но первым делом поеду в 304-й Военно-следственный отдел. Они удивились, как же так. Я объяснил, что это не шутки, позвал их с собой, мы поехали, сразу из СИЗО. Но там начальник отдела спрятался, журналистов не пустили, все как обычно.

Всю суть произошедшего прекрасно описал военный прокурор в перерыве судебного заседания по моему делу в 2014 году. Он сказал: «Все мы понимаем что Матвеева посадили не "за что", а "зачем"». И эта фраза у меня не вылетает из головы с тех пор. Другими словами, они очень ловко достигли истечения сроков давности уголовной ответственности по моему заявлению. Те преступления, о которых я рассказал — они средней тяжести.

Срок давности по ним — шесть лет с момента совершения. Заявление я подал 3 мая 2011 года, по преступлениям, совершенным в марте 2010 года. Таким образом, срок истекает уже в марте. А все это время, пока я сидел, следственные органы попеременно выносили постановления об отказе в возбуждении уголовного дела с перспективой отмены этого постановления — чтобы создать видимость реагирования, контролирующий орган отменяет это постановление, и периодически отменяет надзирающий орган, то есть военный прокурор. Они создают видимость реагирования, и придраться никак нельзя. А срок давности между тем подходит к концу, и эти люди уйдут от ответственности.

Все это время, пять лет, я не только обжаловал свое незаконное уголовное преследование, потому что я сидел за то, чего я не делал, но и параллельно ежедневно обжаловал незаконные действия и бездействия по моему заявлению на военное руководство. Я не позволял им поставить точку. Но многие ведь об этом не знают — о том, что эти люди не понесли ответственность не потому, что они не виноваты в совершении преступлений, а потому, что их прикрыли другие должностные лица. Поэтому моя цель сейчас — предать огласке этот факт и побудить высшее руководство обратить на это внимание. Хотя срок давности все равно истечет.

Все мои адвокаты работали по назначению. Денег у меня на защитников по соглашению никогда не было, да это, наверное, и к лучшему — я узнал, сколько стоит такой объем работы у московских адвокатов, мне назвали сумму с шестью нулями. Но я сам юрист по образованию, и за эти пять лет приобрел огромный опыт судебной практики.

Иногда мне кажется, что лучше бы я не понимал, за что сидел — мне было бы проще. Но все равно от этой мысли отделаться трудно — моя изоляция была необходима только для того, чтобы достичь этого результата. Чтобы прикрыть генералов и полковников МВД, ущерб от действий которых составил свыше 50 млн рублей. Это сумма была официально озвучена органами военной прокуратуры, а какую сумму они скрывают на самом деле, даже представить сложно. Если бы я после моего обращения к президенту и подаче заявления не был изолирован и участвовал в проведении доследственной проверки, сумма была бы намного больше.

Сейчас во Владивостоке я решаю первичные бытовые вопросы — благодаря помощи незнакомых людей я смог снять так называемую «гостинку». До этого ведь я жил в военном общежитии, а с очереди на получение квартиры меня, естественно, сняли. И я понимал, что так произойдет, но иного способа пресечь все это не видел. Основной коррупционер — это [ныне возглавляющий войска Сибирского регионального командования внутренних войск МВД] генерал-лейтенант [Виктор] Стригунов. У него даже кличка есть в криминальных кругах — Антибиотик, как герой «Бандитского Петербурга». И вторая кличка — это Витька-сторитель. Потому что где бы он не появился, появится многомилионная стройка, а у него свои подрядчики и свои схемы отката. Это преступник в генеральским погонах.

Против меня давали показания два офицера, полностью находящиеся в зависимости от должностных лиц командования — они сами понимают, что совершили преступление. Их поставили в положение без выбора. Все остальные офицеры, старший состав, негласно, неофициально — на моей стороне. Я получил огромное количество писем от них в заключении и даже материальную помощь. Я уверен, что ничего не закончилось — я буду добиваться обращения к первым лицам государства и буду использовать все рычаги для этого. Все говорят: «Дело майора Матвеева». А я считаю, что это не дело какого-то отдельного человека, а всего общества.

Уроженец Курской области Артём* (фамилия не разглашается из этических соображений ) недавно вышел из гауптвахты. Рядовой рассказал Media City, что это такое и как «тюрьма для военных» влияет на армейскую службу.

«Я служу в войсках Нацгвардии по контракту уже почти два года. Контракт подписал, проходя срочную службу. Из любопытства и жажды приключений.

Много раз мне предлагали стать командиром отделения, но я отказывался, потому что не люблю командовать. Мой принцип: «Пришел рядовым – уходи рядовым». Наша часть находится под Москвой. Мы – бригада оперативного назначения. Как усиление ОМОНа: работаем на всяких митингах, футбольных матчах, праздниках. У нас такая же боевая подготовка, как у пехоты. В службе я разочаровался. Платят действительно мало и само отношение антигуманное. За любую мелочь – взыскание. Полгода без премии, например. Слишком сурово для меня. Ну и командиры относятся к нам как к мясу.

Чем выше офицер по рангу, тем больше он ненавидит контрактника.

Выходные бывают, примерно 6 в месяц. В любой праздник мы обязаны обеспечивать общественный порядок. На этот новый год я буду либо на Красной площади сидеть в автобусе — в бронежилете, либо в роте – в резерве. Отпустят, может быть, второго числа. Во время выходных я не имею права покидать гарнизон своей части – уезжать дальше, чем на определенное количество километров от нее. В случае тревоги я должен быстро приехать обратно. Мы стараемся не ездить в Москву, потому что оттуда дольше возвращаться.

В общем, я мирился со всеми тяготами и невзгодами армейской службы. Пока не попал в Рязанскую гауптвахту.

Гауптвахта – это что-то вроде тюрьмы для военных. Попал я туда при несправедливых обстоятельствах. Болел три дня, поэтому пропустил службу, уведомив об этом командира роты. Командир отнёсся к этому с пониманием и разрешил мне тихо, без всяких отчетностей, выздоравливать дома. Я вышел на работу. Спустя неделю кто-то «настучал» на командира роты, мол, он меня прикрывал, дал мне неофициальные выходные. Дальше разбирательства, суд…

Замполит лихо подделал мое дело: вшил мне отрицательную характеристику. Поэтому в суде я предстал чуть ли не маньяком-насильником. И мне дали вместо 7 целых 20 суток гауптвахты.

Всего таких учреждений в европейской части России 3-4, и самая ближайшая к Москве – Рязанская гарнизонная гауптвахта I класса.

На гауптвахте не то, что интернета, даже права позвонить родственникам нет. Свидания тоже запрещены. Они разрешены только тем, кто находится там не за дисциплинарный проступок, а в рамках предварительного заключения. И то вроде как допускают лишь адвоката. А те, кто уже осужден по административным (дисциплинарным — в армии) статьям, не имеют никаких прав. Даже если посадят на максимальный срок – 45 суток – всё равно любая связь с миром запрещена. Конечно, можно договориться с караульным, тихонько взять мобилу и зайти в ВК…Но это сложно.

У нас был определенный распорядок дня, как, впрочем, во всех тюрьмах. В 6 – подъем. После этого нельзя было ложиться или садиться на кровать, можно было только сидеть на табуретке или стоять. В камере есть окошки, и контролеры периодически заглядывают к нам.

Сами караульные не обращали на нас внимания – мы могли лечь. Главное, не спать, чтобы быстро вскочить. А вот если зайдет начкар и увидит, что ты спишь – готовься к карцеру. Даже если задремал на табуретке.

После подъема утренний туалет – зубы почистить, умыться… До завтрака в 8 приходилось ничего не делать. При этом нельзя было ложиться спать. 4 часа далее мы занимаемся строевой подготовкой, изучаем устав. И то не всегда – зависит от того, кто в карауле. Потом обед. До 6 мы опять просто бессмысленно ждем. Принимаем форму «Номер раз» — раздеваемся до трусов и шлёпок. Затем происходит смена караула. Новый начкар полностью шмонает всю камеру. Потом ждем ужина в 8 и почти сразу после ужина туалет и отбой. Я ох…ел так жить 20 суток подряд.

Если погода располагала, мы убирали снег вместо строевой подготовки. Если заступал хороший наряд, то даже просто стояли на плацу и общались. Только кажется, что убирать снег и зубрить устав – полная чушь. Всё же это лучше, чем сидеть в камере. Еще смотря какой сосед попадется…

Все мои соседи сидели ни за что по 7 суток. Первый тоже был из Нацгвардии, только из Обнинска. Потом были два наркомана – один в соседней, второй сидел со мной. Как будто из анекдотов! Типичные «наркоманы Павлики».

Я своему соседу-торчку дал книжку, тот быстро в нее влип и так и остался в ней на всю неделю. Правда, прочел лишь страниц двадцать.

Потом сидел из моей части. Был период, когда ко мне никого не подселяли. Дня три. И мне было легче находиться наедине с собой, чем делить камеру с соседями.

На «губе» было три книжки: Роджера Желязны, Дюма и Глуховского. Там много уставных книг. А из художественных – только эти. Кажется, эти книги привозили с собой заключенные, а потом забывали здесь. Желязны мне не понравился, но я думаю, что это вина переводчика.

Я познал все «прелести» гауптвахты, в том числе, карцер. Как-то мы с еще одним военнослужащим вышли за пределы гауптвахты в сопровождении выводного выкидывать мусор. Покурили…Там всегда курят. По возвращении встретили ВРИО начальника гауптвахты. Тот по запаху определил, что мы курили, и дал нам двое суток карцера. На ночь – от отбоя до подъема – отпускают спать из карцера в камеру. А я поругался с начальником караула, который не выпускал меня на ночь. Выпускали только в туалет и пообедать. Это было жутко.

Карцер – просто пустая комната 1,5 на 2 метра, в которой никогда не гаснет свет. Вообще во всей гауптвахте он не гаснет. Разница в том, что в карцере из-за белых стен и мощных лампочек освещение значительно ярче.

Под конец первых суток я даже не мог спать, у меня как будто даже начались галлюцинации.

На самом деле, условия на гауптвахте хорошие. Ну, ладно, не спишь. Зато сидишь. Не заставляют бегать, качаться. Мне кажется, определенная строгость создается, чтобы люди боялись нарушать дисциплину. Вся «губа» относится к военной полиции. Нет ничего хуже военной полиции! Почти вся она – гниль.

Гауптвахта меня совершенно не исправила, если честно. Скорее, она показала мне, что терять нечего. Я научился беспалевно курить, виртуозно прятать сигареты и зажигалки (не в арестантсткий багажник, конечно), лучше вести себя в коллективе. Поскольку я находился в заключении дольше остальных, то смог себя хорошо поставить. Стал старшим над остальными. Решал, кто убирает, кому покурить и т.д. Пользовался авторитетом. Научился не падать в грязь лицом. Выводы? Теперь буду меньше попадаться».

Игорь Матвеев. Фото: Юрий Орлов / Медиазона

Категория

Слава

Конвой

Козлы

Этап

Витька

После вынесения приговора все они попадают отбывать наказание в специализированные исправительные колонии «для своих», которые в народе именуют «ментовскими зонами».

Каково сидеть «бээсникам» — «бывшим сотрудникам», кто многие годы носил в кармане милицейское удостоверение и казенную пушку и сам сажал преступников, узнал спецкор «МК», побывав в ИК-3, в рязанском городке Скопине, — одной из пяти спецзон для «оборотней в погонах».

«Светить лицом» здесь не принято

Вдоль забора с колючей проволокой цветет сирень: кремовая, палево-лиловая, светло-фиолетовая, как в ботаническом саду, разная по форме и аромату. Дорожки внутреннего дворика выложены фигурной плиткой. В бетонных чашах бьют фонтанчики. На мини-стадионе — аккуратно постриженный газон. Тренажеры куда разнообразнее тех, что стоят на спортивной площадке для работников уголовно-исполнительной системы по другую сторону «колючки».

— Санаторий МВД, — шутит кто-то из коллег.

На территории не видно никаких выцветших на солнце транспарантов типа «Найди свою новую дорогу», «Жизнь без труда — преступление», которые обычно украшают «строгие» и «общие» зоны.

Оно и понятно, «ограниченный контингент» в исправительной колонии №3 содержится непростой. Все люди серьезные, «из-под погон», бывшие милиционеры: от простых «пэпээсников», до старших офицеров, следователи, прокуроры, судьи, таможенники, налоговики, грушники, начальники угро, опера с опытом серьезной агентурной работы.

Все они ранее охраняли порядок и занимали высокие должности, звания и посты. Теперь же они БС — «бывшие сотрудники», зэки, одетые в черные хлопчатобумажные робы. Зона уравняла их, за исключением разве что сроков наказания и режима: общего, строгого и колонии-поселения.

— У нас можно найти практически любую статью Уголовного кодекса, — говорит начальник колонии Геннадий Баринов, поднявшийся до должности «хозяина зоны» с самых прапорских низов, пропахав с десяток лет в оперативном отделе, причем без интриг, подсиживаний и «волосатой руки» в верхах.

Сидят в «тройке» за экономические преступления, мошенничество, за «нанесение тяжких телесных повреждений», «превышение служебных полномочий», за убийства, изнасилования, разбойные нападения, вымогательства, получение взятки. Постояльцы из 24 регионов. Со сроками от 1,5 до 26 лет.

И если в советские времена существовала одна-единственная исправительная колония для осужденных сотрудников правоохранительных органов — в Нижнем Тагиле, теперь их пять: под Рязанью, в Иркутской и Нижегородской областях, в Печорах и в поселке Леплей в Мордовии.

На месте колонии в Скопине ранее располагался лечебно-трудовой профилакторий. «Исправляли» алкоголиков, отправляя работать на шахту №8 и завод ЖБИ. В перестроечные годы «хроников» сослали по месту прописки, а на базе ЛТП создали колонию строгого режима. В лихие 90-е служители закона стали все чаще предприимчиво, с выгодой использовать свое служебное положение. И потекли на зоны люди «из-под погон».

В сентябре 2000-го ИК-3 стала зоной для осужденных правоохранителей — «бээсников». Ведь попав в обычную зону, пусть даже на сутки, мало кто из них имел бы шанс проснуться утром живым и здоровым… «Прикончить мента выстроилась бы очередь из зэков с заточками», — консультировал меня в недалеком прошлом один из освободившихся зоновских долгожителей.

Среди первых постояльцев «тройки» был опытный следак, который, видя, как преступники уходили от заслуженного наказания, «от имени Российской Федерации» самолично выносил им приговор.

Отбывал наказание в ИК-3 и один из высоких чинов, по чьим учебникам учились студенты и курсанты юридических вузов. В его арсенале было также пособие «Как выжить в тюрьме». Оказавшись за решеткой, он внес в книгу существенные поправки и дополнения.

Ныне лимит наполнения «тройки» 1200 человек. На строгом, общем режиме и колонии-поселении содержится аккурат 1200 постояльцев, свободных мест, как говорится, нет.

Я писала о многих колониях и не раз наблюдала, как зэки при встрече с журналистами по команде поворачивались к нам черными спинами и замирали по стойке «смирно». Таковы были правила.

Здесь же постояльцы с бирками на нагрудных карманах, где указана фамилия, инициалы, номер отряда, даже не опускают глаз. А взгляд у бывших служивых, брр, броню прожжет.

Ни одного хилого, сломленного, махнувшего на себя сидельца я не встретила. Все крепкие, накачанные, в начищенных ботинках, многие в ушитых по спортивным фигурам робах.

Здесь не сидят вдоль забора на корточках, не сверкают фиксами, не режутся «в козла», не чифирят по-черному. Ложки здесь не называют веслами, а тарелки — шленками. Здесь нет смотрящих и блатных. Неписаные тюремные законы-понятия в режимной зоне не прижились.

Когда навожу фотокамеру на осужденных, играющих в беседке в домино, все дружно отворачиваются. «Светить лицом» в «тройке» не принято. Дети и родственники многих здешних сидельцев уверены, что их отцы и близкие находятся в дальней командировке, «на спецзадании».

«Загрузить администрацию по полной!»

Солнце отбрасывает тень от сторожевой вышки. С заднего двора доносится злобная перебранка собак. Сквозь витки колючей проволоки просвечивает купол храма святителя Николая Чудотворца. Наваждение исчезает. Понимаем: мы на зоне.

Читаем выбитый на щите распорядок дня, сродни армейскому: подъем в 6 утра, физзарядка, заправка коек, завтрак, развод на работу, рабочее время, обед, вечерняя поверка, ужин, 19.20—19.55 — воспитательные и культурно-массовые мероприятия, на личное время — еще час, в 10 вечера — отбой.

— Никаких льгот, специальных удобств и пайков для наших осужденных не предусмотрено, все регламентировано законом, — говорит полковник внутренней службы Геннадий Баринов.

Заходим в столовую, на удивление, не чувствуем запаха гнили и хлорки, который обычно не выветривается из пищеблоков колоний.

Читаем меню. На завтрак зэкам предлагается: вермишель молочная, хлеб, чай. На обед: щи, каша пшенная с мясом, хлеб. На ужин: картофель с мясом, хлеб, консервы рыбные, кисель.

Заходим в один из отрядов. В комнате выстроились вдоль стен двухъярусные железные кровати, на полках — книги и иконы, на резных тумбочках — горшки с цветами. Никаких «евронар» и «европараш», а также отдельных номеров и перегородок, все дешево и сердито. Жилые бараки времен пугачевского восстания. Разве что стены выкрашены не в характерный для колоний ядовито-зеленый и коричневый цвета, а в оптимистичный персиковый цвет.

В прошлой жизни сидельцев были подчиненные и статус, они привыкли за собой следить, организованы, поэтому быстрее привыкают к жизни по режиму.

Понятно, что такому контингенту не крикнешь: «Кому не доходит через голову, постучимся в печень!» или «Кто считать не умеет, тому счетные палочки подгоним! Из резины…»

Службу в спецколонии работникам уголовно-исполнительной системы приходится нести как на пороховой бочке.

— Нас могут поднять по тревоге, если назревает драка, и в два часа ночи, и в пять утра, — говорит полковник внутренней службы Геннадий Баринов. — Одно время была напряженная атмосфера, когда сошлись на зоне непримиримые враги — бывшие дудаевские и масхадовские боевики, поддержавшие «газават» с бывшими омоновцами.

— Наши осужденные умны, изворотливы, «себе на уме», за плечами почти у каждого высшее образование, а то и не одно, — продолжает Геннадий Баринов. — В глаза будут улыбаться, а что творится на душе — потемки. Простые зэки более искренние. Наши же по любому поводу строчат жалобы прокурору. Думают, надо администрацию загрузить по полной программе, пусть отписывается и нас побаивается.

— Вот ты защищен? — спрашивает начальник колонии у своего зама по воспитательной работе Виталия Иванова.

— Нет, — с готовностью отвечает тот.

— А за каждым нашим осужденным стоят родственники, прокуроры, адвокаты… Вы не представляете, сколько правозащитников здесь перебывало!

Даже за «колючкой» многие из постояльцев «тройки» продолжают подсознательно считать себя ближе к администрации колонии, чем ко многим из товарищей по заключению.

«Оперу работы в белых перчатках не сделать»

— Мы все-таки из одного окопа, — говорит 39-летний Хасан Вашаев, работавший старшим инструктором по боевой физподготовке чеченского ОМОНа. — Такое ощущение, что в нашей колонии собрана вся элита России, лучшие мозги. И опера, и адвокаты, и прокуроры — все порядочные и воспитанные люди. Все «подвешены в законах, в сыске». Бывает, что пропадает какая-то вещь в отряде, так наши умельцы до того тщательно расследование проведут, моментально вычислят, кто украл, в какое время, при каких обстоятельствах. Появление «крысы» у нас большая редкость. Вот у меня четыре года дорогие часы лежат на тумбочке, никто их не трогает.

Хасан осужден по трем статьям: за похищение гражданина Израиля с целью получения выкупа, превышение служебных полномочий и сопротивление при задержании.

— Мое уголовное дело смотрел бывший заместитель прокурора Краснодарского края, у него 29 лет стажа, так он был в шоке: как могли меня посадить, когда не было даже заявления от потерпевшего?

Хасан говорит, что дело на него «состряпали», 14 лет дали потому, что не признал вину. Послушаешь — в ИК-3 все сплошь жертвы «судебных ошибок», «подстав», «заказов».

Бывший полковник, оперативник уголовного розыска 56-летний Андрей Аржаной, за плечами которого академия МВД, тоже считает, что дело против него сфабриковали.

— Тормознули фуру, которая подрезала нашу машину, тут же налетели сотрудники ФСБ. Фура была в разработке. Нам вменили, что мошенническим путем мы пытались завладеть контрабандным грузом, находящимся в машине. По совокупности с «превышением должностных полномочий» дали срок 6 лет. Оперу работы в белых перчатках не сделать, он всегда ходит на грани — шаг вправо, шаг влево… и ты уже «оборотень»!

— По статьям 285, 286 за «превышение служебных полномочий» можно посадить на раз, — соглашается начальник колонии Геннадий Баринов.

Радислав Демченко на воле работал в ГАИ Московской области.

В Балашихе пьяная компания, выезжая из кафе, совершила столкновение с его машиной.

— Вдобавок ко всему меня решили избить, я был вынужден применить травматический пистолет, — рассказывает Радислав. — Через три часа один из нападавших умер, я ему попал по касательной в голову. Получил 7 лет строгого режима.

Еще в «тройке» уверены, что бывшие сотрудники милиции получают за то же преступление, что совершают гражданские, гораздо больший срок.

— Я был сотрудником милиции, у меня было два так называемых подельника, — говорит Хасан Вашаев. — Мне дали 14 лет, они получили по 8 и по 9. Мне сказали: «За национальность 5 лет имеешь». Вот такая привилегия.

После полутора лет в Бутырке с 22 кроватями на 60 человек, сна в три смены ИК-3 показалась Хасану раем. Удивило, что в «ментовской» зоне сидят осужденные за изнасилования, в том числе малолетних детей.

— Один такой мой земляк, я его не признаю, руки никогда не подам. А еще у нас есть «фашисты», у кого полно наколок со свастикой. Как люди с нацистским мировоззрением могли работать в милиции? Что и кого они защищали?

— У вас с ними стычек не было в колонии?

— Они к чеченцам хорошо относятся, мотивируют это тем, что Гитлер к ним претензий не имел. У императора Николая II, оказывается, охрана была из чеченцев, они на Коране поклялись защищать его до конца и слово свое сдержали, все погибли, отстреливаясь от большевиков. «Фашисты» со мной здороваются, говорят: «Хайль Гитлер», — я им в ответ: «Гитлер капут!»

«Швейка» уравняла все уставные отношения

Тюремный мир тесен. Обитатели ИК-3 встречают на зоне немало коллег и знакомых.

— Приехал — увидел, здесь «квартируют» ребята из нашего подразделения, — говорит Радислав Демченко. — На воле десять лет не могли собраться с сокурсниками, а в «тройке» встретились.

Хасан Вашаев также свиделся в ИК-3 со своим бывшим сослуживцем, получившим 8 лет за разбой.

— Отмечают на зоне День милиции, День работника прокуратуры?

— Я сам удивляюсь: казалось, человека предали, сдали свои же, кто стал неугоден начальству, а ребята службу все равно вспоминают с удовольствием. Милиционер, оперативник — это же не профессия, а образ жизни. О профессиональных праздниках вспоминают и за «колючкой».

— И злятся, и поздравляют друг друга, — говорит Геннадий Баринов. — Бывает, приходят, спрашивают: «Почему меня по приговору лишили наград? Я же их получил в районе боевых действий — в Чечне и Ингушетии». Что я мог ответить и тем осужденным, которые задавали вопросы: «Боевиков и военнослужащих федеральных сил амнистируют. А почему нас не освобождают?..»

Дни в колонии тягучие, как местный кисель. Каждое утро начинается «день сурка»: события прокручиваются по одному сценарию… Срок отстукивает в унылой промзоне пронумерованная швейная машинка. «Отрицаловкой» здесь и не пахнет, осужденные сами просятся на работу. При этом и в отрядах, и на производстве сидельцы поддерживают порядок собственными силами.

В ИК-3 бывшие опера, спецназовцы, прокурорские, особисты в столярке сколачивают беседки, делают тротуарную плитку и шьют спецодежду. За бывшим сержантом — затылок в затылок — сидит бывший полковник, один пришивает к куртке карманы, другой — втачивает в пройму рукава. «Швейка» уравняла все уставные отношения. Но делать монотонную работу не всем под силу.

— Я, как боевой офицер, умею нажимать на курок, он только в одну сторону стреляет. А швейная машинка туда-сюда, у меня нервы не выдерживали, — говорит Хасан Вашаев. — Пошел на прием к директору промзоны, объяснил ситуацию, меня посадили на оверлок, там строчить нужно только в одну сторону. Полегчало. 1,5 года проработал — и меня перевели в медицинскую часть, теперь совмещаю должности завхоза и санитара. Помогаю переносить больных. Здоровье есть, дух есть, страх потерял в Чечне.

«Я здесь прозрел»

На зоне, как на подводной лодке, спрятаться негде. Недостаток пространства в тюрьме возмещается избытком времени. Здесь я не услышала обычную зэковскую присказку: «У нас — как на Марсе. Следы есть, а жизни никакой». Почти все постояльцы ИК-3 занимаются самообразованием и спортом.

— Рукопашным боем в колонии заниматься нельзя, мы упор делаем на культуризм, бегаем по утрам по 7 километров, — говорит Хасан.

Бывший старший оперуполномоченный уголовного розыска 35-летний Владимир Бадунов нашел утешение в вере.

— У меня срок — 12 лет строгого режима, в колонии пятый год. Осужден за то, что своему негласному агенту, не имея на то разрешения, выдал наркотики. Потом мне еще многое что приписали. Слава богу, что все это произошло. Я здесь прозрел, стал старостой православной общины, ставлю свечи за здравие друзей и врагов моих. На исповедь у нас собирается по 35 человек. Здесь же, в храме святителя Николая Чудотворца, я в 2007 году венчался со своей женой Еленой. Господь Бог даровал нам сына Ивана.

Самых примерных, передовиков производства, психологически изученных, могут из колонии отпустить в отпуск домой. Таких счастливчиков — по 30 человек в год.

— Мне тоже еще бывший начальник зоны Головин предлагал: «Поедешь в отпуск?», — рассказывает Хасан Вашаев. — Я ему честно сказал: «Я два раза из армии в отпуск домой приезжал, ехать обратно не хотел. Мне еще 12 лет сидеть. Если сейчас поеду на родину, «за колючку» больше не вернусь!»

Хасана ждет дома жена Зема и три дочери: Зама, что означает «время», Зарина — «восход солнца», Икамат — «призыв к молитве». Самой младшей только исполнилось шесть месяцев. Она была зачата в одной из комнат, предназначенных для длительных свиданий.

Недавно у бывшего омоновца Вашаева был день рождения. Друзья — сплошь полковники — скинулись и подарили имениннику игрушечный джип «Мерседес-Гелендваген», которым можно управлять с помощью пульта дистанционного управления.

— Вперед-назад ездит, повороты делает, — радуется как ребенок сиделец. — Потом с тортом и двумя бутылками кваса посидели с ребятами, отметили по-хорошему.

Для праздничных, безалкогольных застолий на территории колонии есть небольшое кафе. Барменом при нем состоит бывший юрист первого класса Павел Бабьяк, осужденный за убийство по статье 105. Здесь же можно посмотреть на видеоплеере любимый фильм. Неизменно популярностью пользуются старые комедии, фантастика, а вот детективы сидельцы, снятые, по их мнению, сплошь дилетантами, не жалуют. Для каждого из них судьба написала свой детективный сюжет.

Радостей в колонии немного. Одна из них — отовариться в местном магазине. Ассортимент и цены продуктового ларька за колючей проволокой мало чем уступают столичным супермаркетам.

— Заказываем разрешенные продукты по заявкам осужденных, — говорит бывший оперуполномоченный Николай, осужденный за «покушение на убийство» и единственный, кто признался в совершении преступления. — Большим спросом пользуется чай, кофе, тушенка и сладкое: печенье, пряники, конфеты, мороженое.
На полках я не приметила дешевых сигарет типа «Примы», «Явы», «Ту-134», сплошь — Parliament, Marlboro, Winston.

Бухгалтерия ведется на компьютере, сумма покупки списывается с лицевого счета сидельца.

— У наших осужденных не потеряны социальные связи, — говорит начальник колонии Геннадий Баринов. — У многих есть родственники в погонах, почти всех навещают матери и жены. Этим же объясняется и очень скромный процент рецидива. Второй раз к нам возвращаются редко.

50% сидельцев освобождается из колонии условно-досрочно, 50% — по окончании срока. Чтобы выйти из зоны досрочно, необходимо на выездной сессии суда признать свою вину. И чем ближе УДО — тем меньше «отказников» и больше раскаявшихся.

Многие после освобождения хотели бы вернуться работать в «органы». Но путь им туда заказан, поэтому оседают бывшие обитатели скопинской колонии в основном в различных юридических конторах.

Хасан Вашаев уверяет, что его ждут не дождутся в отряде особого назначения: «У нас в Чечне — судимый, не судимый — не имеет никакого значения. У нас главный враг — ваххабизм, его надо истребить в корне».

— Я помню подполковника из Ростова, после освобождения он добился реабилитации, вышел на прежнюю работу, надел погоны, а через неделю ушел, — подводит итог начальник колонии Геннадий Баринов. — Для него это был вопрос чести. Служить в системе, которая «сдала его», он не хотел. Слишком велико было разочарование

Светлана Самоделова , Рязанская область — Москва, газета