Среди прочего, звучат советы исповедоваться как можно чаще. А как выглядит это «чаще» с другой стороны креста и Евангелия, глазами мирянина?

Меня крестили лет в 12–13 - просто так, «шоб було». Ничего не объяснили, ничему не научили, Кто такой Бог и что теперь делать - не рассказали. Просто построили шеренгу из пары десятков разновозрастных людей и покрестили скопом. До совершения Таинства мне было всё равно - раз неверующие мама и прочие родственники так хотят, хорошо, послушаюсь, а мне от этого ни жарко, ни холодно. А вот после…

Мир изменился. Я оказалась на пороге отношений, к которым совершенно не была готова, и совета спросить было не у кого. Я не верю в Бога. Но… вот же Он? И тогда я сказала: «Господи, я в Тебя не верю. Но если Ты есть, я не хочу Тебе лгать». И сняла крест. Чтобы через годы надеть его уже осмысленно - как величайшую святыню и величайшее сокровище.

Да, потом были отчаянные поиски смысла на краю пропасти и прочие очень русские подростковые переживания, просьбы «если Ты есть - покажись». И показался - так, что мне мало не показалось. Зато стало понятно, кто я, где я, от чего меня надо спасать и зачем. И самое главное - стало понятно, ради чего жить. Было больно. Было страшно. Было стыдно. Но я ни разу не пожалела, что всё было именно так, а не иначе. И почему-то мне страшно представить, кем бы я была сейчас, поступи я тогда не по совести, а «как правильно».

Читаю я на Правмире колонки духовенства об исповеди и натыкаюсь на следующее: священник слова прп. Исаака Сирина о том, что покаяние - это трепет души пред вратами Рая. Очень хорошие и правильные слова, так и есть. Какой Ты, Господи, - и какой я… Но потом строится следующая логическая цепочка: совершается на исповеди - исповедь есть встреча человека с Богом - давайте исповедоваться как можно чаще. Вот эта цепочка вызывает у меня несогласие.

Во-первых, покаяние может настигнуть человека в любую минуту - не обязательно перед крестом и Евангелием. Почитал вечером , вспомнил, как день прошёл - порой поневоле заплачешь. Шёл по улице, молился тихонько про себя, и вдруг вспомнился случай тысяча девятьсот незабвенного года, на который тогда внимания не обратил - а теперь он рвёт твоё сердце на куски. Очень по-разному бывает. Более того, сказать «прости», как только осознал грех - это норма духовной жизни.

Во-вторых, чтобы встретиться с Богом, существует не только исповедь. На это есть и другие церковные таинства - хоть понимай их как семь из «Закона Божия», хоть более широко, в смысле «в Церкви всё та инственно». - не встреча ли с Богом? Молитва? Дела любви и милосердия? Если ищешь Бога, встретить Его легко - за исключением особых периодов жизни под действием божественной педагогики, но речь сейчас не о них.

В-третьих… Вода и воздух необходимы для жизнедеятельности человека. Без них он умирает. Так давайте пить по три ведра в день и делать по сто дыхательных движений в минуту! Не хотите? Боитесь умереть? От полезных воды и воздуха?

А я боюсь умереть от частой исповеди.

Эти слова - не плод логических построений, и не в пылу полемического пафоса они родились. Это плод печального духовного опыта.

Жизнь человека, сколько-то лет назад осознавшего, что Евхаристия - смысловой центр и литургии, и христианской жизни вообще, была похожа на полосу препятствий. Особенно если человек этот руководствовался правилами подготовки из молитвослова и понятия не имел о других практиках.

Итак, если у нас есть воскресные дни плюс праздники, которые выпадают на неделе, это означает много молитвы и практически вечный пост. Если искренне считаешь эти условия необходимыми и искренне ищешь Бога - такая жизнь оказывается вполне подъёмной, а потом и рутинной.

С исповедью не так. Конечно, если у человека идеальная ситуация: внимательный , с которым можно мельчайшие помыслы обсудить, и всё, что тот посоветует, а человек выполнит, идёт на пользу - остаётся только порадоваться за обоих. Так можно, наверное, и десять раз в день исповедоваться.

А если с другой стороны аналоя с крестом и Евангелием малознакомый священник? Священник, с которым вы очень разного духовного устроения? Каждый раз другой священник? Да, Таинство совершает Господь, да, если Он захочет, вразумит через кого угодно. Но человеческий фактор тоже никто не отменял. Благословение на что угодно, которое твоей духовной жизни повредит, можно получить и на исповеди. Даже если не просишь. Даже если священник искренне хотел «как лучше».

Разумнее не выворачивать душу наизнанку, артикулируя мельчайшие нюансы, которые могут быть до конца понятны только давно и хорошо знающему тебя духовнику, а просто называть грехи самыми общими словами. Но вот ведь незадача: из этих общих слов получаются стандартные списки.

Я гордый человек? - да, я в этом каюсь, но мало что могу с собой поделать. Я болтаю лишнее? - да, каюсь, хочу исправиться, но не могу за своим языком уследить. Я неаккуратно отношусь к дедлайнам и этим порчу жизнь коллегам? - да, мне очень стыдно, я пытаюсь исправиться, но понимаю, что головой об стену тут ещё биться и биться. И многое, многое другое… У каждого есть стандартный список такой беды, которую ни сегодня, ни через месяц, ни через год до конца победить не получится. А по многим пунктам - дай Бог, чтобы хоть к концу жизни полегче стало.

И вот я прихожу с этим на исповедь сегодня. Мне стыдно за себя, мне больно проговаривать эти слова, но я надеюсь, что Господь простит, исцелит и поможет. Это та встреча, о которой говорил прп. Исаак. Но вот я прихожу с этим же списком, образно говоря, завтра - с точно таким же, чего-то нового нагрешить не было ни времени, ни удобного случая - и мне эти слова даются уже с меньшей болью. Прихожу послезавтра - и рассказываю их как стих на уроке литературы, разглядывая замысловатые узоры на крышке Евангелия.

И вот тут мне делается страшно. Единственной покаянной мыслью на этой исповеди становится: «Господи, прости, что я вообще сегодня сюда пришла!». А потом я поняла, что это была ещё одна точка невозврата в моей жизни, ещё одна дверь в мир конформистов с пластмассовыми глазами. Которых не смущает исповедь без покаяния. Для которых нет моральной проблемы носить крест без веры в Бога.

Исповедь - не пропуск к причастию и не психотерапия для растревоженной самокопанием души. Это таинство воссоединения с Церковью. Если дрожать по любому пустяку, а не отпал ли я от неё, стоит подумать - а кто тогда вообще в земной Церкви есть в данный момент? Горстка сферических праведников в вакууме? Известно ведь, что безгрешен только Бог. Или границы Церкви всё же шире, чем сфера абсолютной святости? И стоит ли палить из пушки по воробьям, рискуя остаться без снарядов перед лицом реального врага?

Дальше были поиски выхода из тупика. Делать глупости типа «специально нагрешить, чтобы было что исповедовать» не хотелось - а такие мысли приходили и приходят в голову не одной городской сумасшедшей, а достаточному количеству людей, поверьте. Просто разорвала для себя связку «исповедь - причастие». Каюсь, когда совесть обличает. Исповедуюсь, когда моя жизнь непутёвая становится между мной и Чашей. Причащаюсь, когда хочу быть со Христом. Если не глушить совесть, она подскажет, где проходит водораздел - собственно, для этого она нам и дана.

Сделала я это волюнтаристски. Без «батюшка, благословите». Потому что, а вдруг не надо оно данному конкретному батюшке - вникать в мои духовные проблемы? Вдруг у него на мои терзания есть только стандартный ответ - «будь как все»? Что тогда делать с благословением, которое вгонит в ещё большее уныние и дезориентацию?

У меня нет вопросов, как часто надо исповедоваться и причащаться, и правильно ли я поступила - ответы на них жизнь уже дала. Более того, я уже предвижу спектр реакций на эту колонку от «молодец, всё правильно» до «ты просто не видишь своих грехов и не умеешь готовиться к исповеди». И я знаю, что эта полемика переживёт всех нас.

У меня другой вопрос: дорогие и уважаемые отцы, чем вы руководствуетесь и что вы чувствуете, когда уверенно советуете людям тот образ жизни, который сами не ведёте и подводных камней которого не знаете?

Я сейчас не говорю ни о ком конкретном - вы все, безусловно, очень разные. Но я примерно представляю себе среднюю периодичность священнических исповедей - это совсем не раз в неделю. Перед моими глазами проходили ставленники, я видела интенсивность и специфику их церковной жизни до и после хиротонии…

В моём представлении пастырь - это человек, который показывает своей пастве пример во всём. Если этот пример перед глазами есть, сознательные прихожане будут его копировать без лишних вопросов. Если его нет - можно строить сколько угодно самооправдательных и побудительных речевых конструкций, приводить сколько угодно цитат святых отцов - толку не будет… Так зачем советовать то, чего сам не испытал?

Тема о фанатизме, связанная с приверженностью к ортодоксальным учениям, очень актуальна. История ритмична, в ней огромную роль играет смена психических реакций. И мы вступаем в ритм, когда преобладает направленность к принудительному единству, к обязательной для всех ортодоксии, к порядку, подавляющему свободу. Это есть реакция против ХIХ века, против его свободолюбия и человечности. Вырабатывается массовая психология нетерпимости и фанатизма. При этом нарушается равновесие и человек допускает себя до маниакальной одержимости. Индивидуальный человек делается жертвой коллективных психозов. Происходит страшное сужение сознания, подавление и вытеснение многих существенных человеческих черт, всей сложности эмоциональной и интеллектуальной жизни человека. Единство достигается не через полноту, а через все большую и большую ущербленность. Нетерпимость имеет родство с ревностью. Ревность есть психоз, при котором теряется чувство реальностей. Душевная жизнь опрокидывается и фиксируется на одной точке, но та точка, на которой происходит фиксация, совсем не реально воспринимается.

Человек, в котором нетерпимость дошла до каления фанатизма, подобно ревнивцу, всюду видит лишь одно, лишь измену, лишь предательство, лишь нарушение верности единому, он подозрителен и мнителен, всюду открывает заговоры против излюбленной идеи, против предмета своей веры и любви. Человека фанатически нетерпимого, как и ревнивца, очень трудно вернуть к реальностям. Фанатик, одержимый манией преследования, видит вокруг козни диавола, но он всегда сам преследует, пытает и казнит. Человек, одержимый манией преследования, который чувствует себя окруженным врагами, — очень опасное существо, он всегда делается гонителем, он-то и преследует, а не его преследуют.

Фанатики, совершающие величайшие злодеяния, насилия и жестокости, всегда чувствуют себя окруженными опасностями, всегда испытывают страх. Человек всегда совершает насилия из страха. Аффект страха глубоко связан с фанатизмом и нетерпимостью. Излечение от страха и было бы излечением от фанатизма и нетерпимости. Фанатику диавол всегда кажется страшным и сильным, он верит в него более, чем в Бога. Фанатизм имеет религиозные истоки, но он легко переходит на сферу национальную и политическую. Национальный или политический фанатик также верит в диавола и его козни, хотя бы религиозная категория диавола была ему совершенно чужда. Против сил диавола всегда создается инквизиция или комитет общественного спасения, всесильная тайная полиция, чека. Эти страшные учреждения всегда создавались страхом диавола. Но диавол всегда оказывался сильнее, он проникал в эти учреждения и руководил ими.

Нет ничего страшнее страха. Духовное излечение от страха нужнее всего человеку. Нетерпимый фанатик совершает насилие, отлучает, сажает в тюрьмы и казнит, но он, в сущности, слабый, а не сильный, он подавлен страхом и сознание его страшно сужено, он меньше верит в Бога, чем терпимый. В известном смысле можно было бы сказать, что фанатическая вера есть слабость веры, безверие. Это вера отрицательная. Архимандрит Фотий эпохи Александра I верил главным образом в диавола и антихриста. Сила Бога представлялась ему ничтожной по сравнению с силой диавола. Инквизиция так же мало верит в силу христианской истины, как гепеу (ГПУ — главное политическое управление — Прим. ред.) мало верит в силу коммунистической истины. Фанатическая нетерпимость есть всегда глубокое неверие в человека, в образ Божий в человеке, неверие в силу истины, т. е. , в конце концов, неверие в Бога. Ленин так же не верил в человека и в силу истины, как и Победоносцев: они одной расы. Человек, допустивший себя до одержимости идеей мировой опасности и мирового заговора масонов, евреев, иезуитов, большевиков или оккультного общества убийц, — перестает верить в Божью силу, в силу истины и полагается лишь на собственные насилия, жестокости и убийства. Такой человек есть, в сущности, предмет психопатологии и психоанализа.

Маниакальная идея, внушенная страхом, и есть самая большая опасность. Сейчас фанатизм, пафос общеобязательной ортодоксальной истины обнаруживают себя в фашизме, в коммунизме, в крайних формах религиозного догматизма и традиционализма. Фанатизм всегда делит мир и человечество на две части, на два враждебных лагеря. Это есть военное деление. Фанатизм не допускает сосуществования разных идей и миросозерцаний. Существует только враг. Силы враждебные унифицируются, представляются единым врагом. Это совершенно подобно тому, как если бы человек производил деление не на я и множество других я, а на я и не-я, причем не-я представлял себе единым существом. Это страшное упрощение облегчает борьбу.

Для коммунистов есть сейчас только один враг в мире — фашизм. Всякий противник коммунизма тем самым уже фашист. И наоборот. Для фашистов всякий противник фашизма тем самым уже коммунист. При этом количество фашистов и коммунистов в мире непомерно возрастает. Люди из вражды к коммунизму становятся на сторону фашизма и из вражды к фашизму — на сторону коммунизма. Объединение происходит по отношению к диаволу, который есть другая половина мира. Вам предлагают нелепый выбор между фашизмом и коммунизмом. Непонятно, почему я должен выбирать между двумя силами, которые одинаково отрицают достоинство человеческой личности и свободу духа, одинаково практикуют ложь и насилие, как способы борьбы. Ясно, что я должен стать на сторону какой-то третьей силы: так и делает во Франции течение, связанное с «Esprit» и «La Fleche», одинаково враждебное капитализму, фашизму и коммунизму. Фанатическая нетерпимость всегда ставит перед ложным выбором и производит ложное деление. Но интересно, что пафос фанатической нетерпимости в наше время есть результат не страстной веры и убежденности, а искусственного взвинчивания, часто стилизация и есть порождение коллективных внушений и демагогий. Есть, конечно, отдельные коммунисты и фашисты, верующие и убежденные до фанатизма, особенно среди русских коммунистов и немецких наци, менее среди итальянских фашистов, более скептических и подчиненных расчетливой политике. Но у коммунистической и фашистской массы никаких твердых и продуманных верований и убеждений нет. Эта масса стилизуется под фанатизм вследствие внушения и подражания, а часто и интереса.

Современный пафос нетерпимости очень отличается от средневекового; тогда действительно была глубокая вера. Средний человек нашего времени идей не имеет, он имеет инстинкты и аффекты. Нетерпимость его вызвана условиями войны и жаждой порядка. Он знает лишь истину, полезную для организации. Двучленное деление мира, вызванное требованиями войны, имеет свои неотвратимые последствия. Наша эпоха не знает критики и идейного спора и не знает борьбы идей. Она знает лишь обличения, отлучения и кары. Инакомыслящий рассматривается как преступник. С преступником не спорят. В сущности, нет больше идейных врагов, есть лишь враги военные, принадлежащие к враждебным державам. Спор есть терпимость, самый свирепый спорщик — терпимый человек, он допускает сосуществование иных идей, чем его идеи, он думает, что от столкновения идей может лучше раскрыться истина. Но сейчас в мире никакой идейной борьбы не происходит, происходит борьба интересов и кулаков. Коммунисты, фашисты, фанатики «ортодоксального» Православия, Католичества или Протестантизма ни с какими идеями не спорят, они отбрасывают противника в противоположный лагерь, на который наставляются пулеметы.

Для фанатика не существует многообразного мира. Это человек, одержимый одним. У него беспощадное и злое отношение ко всему и всем кроме одного. Психологически фанатизм связан с идеей спасения или гибели. Именно эта идея фанатизирует душу. Есть единое, которое спасает, все остальное губит. Поэтому нужно целиком отдаться этому единому и беспощадно истреблять все остальное, весь множественный мир, грозящий погибелью. С гибелью, связанной с множественным миром, связан и аффект страха, который всегда есть в подпочве фанатизма.

Инквизиторы бывали совершенно убеждены, что совершаемые ими жестокости, пытки, сжигания на кострах и прочее есть проявление человеколюбия. Они боролись против гибели за спасение, охраняли души от соблазна ересей, грозивших гибелью. Лучше причинить краткие страдания в земной жизни, чем гибель для многих в вечности. Торквемада был бескорыстный, отрешенный человек, он ничего не желал для себя, он весь отдавался своей идее, своей вере; истязая людей, он служил своему Богу, он все делал исключительно во славу Божью, в нем была даже мягкость, он ни к кому не испытывал злобы и вражды, он был в своем роде «хороший» человек. Я убежден, что таким же «хорошим» человеком, убежденным верующим, бескорыстным, был и Дзержинский, который ведь в молодости был страстно верующим католиком и хотел стать монахом. Это интересная психологическая проблема.

Верующий, бескорыстный, идейный человек может быть изувером, совершать величайшие жестокости. Отдать себя без остатка Богу или идее, заменяющей Бога, минуя человека, превратить человека в средство и орудие для славы Божьей или для реализации идеи — значит, стать фанатиком, изувером и даже извергом. Именно Евангелие открыло людям, что нельзя строить своего отношения к Богу без отношения к человеку. Если фарисеи ставили субботу выше человека и были обличаемы Христом, то и всякий человек, который поставил отвлеченную идею выше человека, исповедует религию субботы, отвергнутую Христом. При этом все равно, будет ли это идея церковной ортодоксии, государственности и национализма или идея революции и социализма.

Человек, помешанный на отыскании и обличении ересей, на отлучении и преследовании еретиков, есть человек давно обличенный и осужденный Христом, хотя он этого не замечает. Патологическая ненависть к ереси есть одержимость «идеей», которая поставлена выше человека. Но все ортодоксальные доктрины мира есть ничто по сравнению с последним из людей и его судьбой. Человек есть образ и подобие Божье. Всякая же система идей есть порождение человеческой мысли или безмыслия. Человек не спасается и не гибнет от того, что придерживается какой-либо системы идей. Единственная настоящая ересь есть ересь жизни.

Обличители и гонители ересей как раз и бывали еретиками жизни, еретиками в отношении к живому человеку, к милосердию и любви. Все инквизиторы были еретиками жизни, они были изменниками жизненному догмату о человеке. Кирилл Александрийский был более еретиком жизни, чем обличаемые им еретики. За обличениями еретиков всегда скрыта греховная похоть власти, воля к могуществу.

Патологическая одержимость идеей спасения и гибели, от которой следовало бы лечиться, может быть перенесена и на социальную сферу. Тогда эта паническая идея порождает революционный фанатизм и создает политические инквизиционные учреждения. Нетерпимость и инквизиция оправдываются грозящей социальной гибелью. Так московские процессы коммунистов очень напоминают процессы ведьм. И здесь, и там обвиняемые сознаются в преступных сношениях с диаволом. Человеческая психика мало меняется. В сущности, фанатизм всегда носит социальный характер. Человек не может быть фанатиком, когда он поставлен перед Богом, он делается фанатиком, лишь когда он поставлен перед другими людьми.

Фанатик всегда нуждается во враге, всегда должен кого-либо казнить. Ортодоксальные догматические формулы образованы не по отношению к Богу, а по отношению к другим людям, они образовались потому, что возникли еретические мнения. Фанатизм всегда означает социальное принуждение. Или он может принимать формы самосжигания, — как, например, в крайних течениях русского раскола, но и в этом случае он тоже означает социальное принуждение с обратным знаком. Фанатизм крайней ортодоксии в религии носит сектантский характер. Чувство удовлетворения от принадлежности к кругу избранных есть сектантское чувство. Фанатизм очень накаляет волю и организовывает для борьбы, для причинения мучений и для перенесения мучений. У самого мягкого, кроткого фанатика, сознающего себя человеколюбцем, заботящимся о спасении душ и обществ, есть элемент садизма. Фанатизм всегда связан с явлением мучительства. Идеологически фанатизм всегда есть исступление ортодоксии.

Категория ортодоксии, противополагаемой ереси, применяется сейчас к типам мышления, ничего общего не имеющего с религией, — например, к марксизму; но она религиозного происхождения. Хотя она религиозного происхождения, но все же есть прежде всего явление социальное и означает господство коллектива над личностью. Ортодоксия есть умственная организация коллектива и означает экстерриоризацию сознания и совести. Ортодоксия утверждает себя в противоположности ереси. Еретик есть человек, мыслящий не в согласии с умственной организацией коллектива. Люди, почитающие себя ортодоксальными по преимуществу и обличающие еретиков, т. е. инакомыслящих, любят говорить, что они защищают истину и истину ставят выше свободы. Это есть самое большое заблуждение и самообольщение ортодоксов.

Пафос ортодоксии, питающий фанатизм, ничего общего не имеет с пафосом истины, он как раз ему противоположен. Ортодоксия образуется вокруг темы спасения и гибели, ортодоксы сами испуганы и пугают других. Истина же не знает страха. Именно хранители ортодоксии более всего искажали истину и боялись ее. Хранители религиозной ортодоксии искажали историю. Хранители марксистской или расистской ортодоксии также искажают историю. Эти люди всегда создают злостные легенды о враждебной им силе. Истина подменяется пользой, интересами организованного порядка.

Человек, фанатизированный какой-либо идеей, как единоспасающей, не может искать истины. Искание истины предполагает свободу. Истины нет вне свободы, истина дается лишь свободе. Вне свободы есть лишь польза, а не истина, лишь интересы власти. Фанатик какой-либо ортодоксии ищет власти, а не истины. Истина не дана готовой и не воспринимается пассивно человеком, она есть бесконечное задание. Истина не падает сверху на человека, как какая-то вещь. И откровение истины нельзя понимать наивно-реалистически. Истина есть также путь и жизнь, духовная жизнь человека. Духовная же жизнь есть свобода, и ее нет вне свободы.

Фанатики ортодоксии, в сущности, не знают истины, ибо не знают свободы, не знают духовной жизни. Фанатики ортодоксии думают, что они люди смиренные, ибо послушны истине церковной, и обвиняют других в гордости. Но это страшное заблуждение и самообольщение. Пусть в Церкви заключается полнота истины. Но почему ортодокс воображает, что именно он обладает этой истиной Церкви, именно он ее знает? Почему именно ему дан этот дар окончательного различения церковной истины от ереси, почему именно он оказывается этим избранником? Это есть гордость и самомнение, и нет более гордых и самомнящих людей, чем хранители ортодоксии. Они отождествляют себя с церковной истиной. Существует ортодоксальная церковная истина. Но вот, может быть, ты, фанатик ортодоксии, ее не знаешь, ты знаешь лишь осколки ее вследствие своей ограниченности, сердечной окаменелости, своей нечуткости, своей приверженности форме и закону, отсутствию даровитости и благостности.

Человек, допустивший себя до фанатической одержимости, никогда не предполагает такой возможности о себе. Он, конечно, готов признавать себя грешником, но никогда не признает себя находящимся в заблуждении, в самообмане, в самодовольстве. Поэтому он считает возможным при всей своей грешности пытать и гнать других. Фанатик сознает себя верующим. Но, может быть, вера его не имеет никакого отношения к истине. Истина есть прежде всего выход из себя, фанатик же выйти из себя не может. Он выходит из себя только в злобе против других, но это не есть выход к другим и другому.

Фанатик — эгоцентрик. Вера фанатика, его беззаветная и бескорыстная преданность идее нисколько не помогает ему преодолеть эгоцентризм. Аскеза фанатика (а фанатики часто бывают аскетами) нисколько не побеждает поглощенности собой, нисколько не обращает его к реальностям. Фанатик какой-либо ортодоксии отождествляет свою идею, свою истину с собой. Он и есть эта идея, эта истина. Ортодоксия — это он. В конце концов это всегда оказывается единственным критерием ортодоксии.

Фанатик ортодоксии может быть крайним приверженцем принципа авторитета. Но он всегда незаметно отождествляет авторитет с собою и никакому несогласному с ним авторитету никогда не подчинится. Склонность к авторитету в нашу эпоху носит именно такой характер. Авторитарно настроенная молодежь никаких авторитетов над собой не признает, она себя сознает носительницей авторитета. Ультраправославно настроенная молодежь, которая не любит свободы и обличает ереси, себя почитает носительницей Православия. Это есть пример того, насколько идея авторитета противоречива и несостоятельна. Авторитет на практике никогда не стесняет его фанатических приверженцев, он стесняет других, их противников, и насилует их. В сущности, никто никогда не подчинялся авторитету, если считал его несогласным с его пониманием истины. Исповедание какой-либо крайней ортодоксии, какой-либо тоталитарной системы всегда означает желание принадлежать к кругу избранных, носителей истинного учения. Это льстит гордости и самомнению людей. По сравнению с этим свободолюбие означает скромность.

Очень приятно и лестно почитать себя единственным знающим, что такое истинное Православие или истинный марксизм-ленинизм (психология та же). Робеспьер беззаветно любил республиканскую добродетель, он был самый добродетельный человек в революционной Франции и даже единственный добродетельный. Он отождествил себя с республиканской добродетелью, с идеей революции. Это был законченный тип эгоцентрика. Вот это помешательство на добродетели, это отождествление себя с ней и было в нем самое отвратительное. Порочный Дантон был в тысячу раз лучше и человечнее.

Эгоцентризм фанатика какой-либо идеи, какого-либо учения выражается в том, что он не видит человеческой личности, невнимателен к личному человеческому пути, он не может установить никакого отношения к миру личностей, к живому, конкретному человеческому миру. Фанатик знает лишь идею, но не знает человека, не знает человека и тогда, когда борется за идею человека. Но он не воспринимает и мира идей иных, чем его собственные, неспособен войти в общение идей. Он обыкновенно ничего не понимает и не может понять; именно эгоцентризм лишает его способности понимания. Он совсем не хочет убедить в истинности чего-либо, он совсем не интересуется истиной. Интерес к истине выводит из замкнутого круга эгоцентризма. Эгоцентризм совсем не то же самое, что эгоизм.

Эгоист в житейском смысле слова все же может выйти из себя, обратить внимание на других людей, заинтересоваться миром чужих идей. Но фанатик-эгоцентрик, бескорыстный, аскетический, беззаветно преданный какой-либо идее, — совсем не может, идея центрирует его на самом себе. Для нашей смутной эпохи характерны не только вспышки фанатизма, но и стилизация фанатизма. Современные люди совсем не так фанатичны и совсем не так привержены ортодоксальным учениям, как это может казаться. Они хотят казаться фанатиками, имитируют фанатизм, произносят слова фанатиков, делают насилующие жесты фанатиков. Но слишком чисто это лишь прикрывает внутреннюю пустоту. Имитация и стилизация фанатизма есть лишь один из способов заполнения пустоты. Это означает также творческое бессилие, неспособность на мысли. Претендующие на знание ортодоксальной истины находятся в состоянии безмыслия. Любовь к мысли, к познанию есть также любовь к критике, к диалогическому развитию, любовь к чужой мысли, а не только к своей.

Фанатической нетерпимости противополагают терпимость. Но терпимость есть сложный феномен. Терпимость может быть результатом безразличия, равнодушия к истине, не различения добра и зла. Это есть теплопрохладная, либеральная терпимость, и не ее нужно противополагать фанатизму. Возможна страстная любовь к свободе и к истине, пламенная приверженность идее, но — при огромном внимании к человеку, к человеческому пути, к человеческому исканию истины. Свобода может быть понята как неотрывная часть самой истины. И не все человек должен терпеть. К современной нетерпимости, фанатизму, к современной ортодоксомании совсем не нужно относиться терпимо, наоборот, нужно относиться нетерпимо. И врагам свободы совсем не нужно давать безграничной свободы. В известном смысле нам нужна диктатура реальной свободы. Современные же диктатуры во всех их формах покоятся на душевном фундаменте, который обнаруживает тяжкое душевное заболевание. Нужен курс духовного лечения.

Источники

1. http://yro.narod.ru/bibliotheca/Berdiaev.htm

Эксклюзивное интервью с историком Майклом Рехтенвальдом, подавшим иск против Нью-Йоркского университета в ответ на кампанию травли и преследований, которым он подвергся за критику политкорректности .

Профессор Нью-Йоркского университета Майкл Рехтенвальд прославился борьбой с политкорректностью, он известен в сети "Твиттер" под именем @Antipcnyuprof. Теперь Рехтенвальд подал судебный иск против своего университета и четырех коллег за оскорбления, которым, по его утверждению, он подвергся в ходе кампании травли и преследований, развернутой против него за критику политкорректности в университетском кампусе .

В иске, поданном профессором Рехтенвальдом в Верховный суде Манхэттена около двух недель назад, утверждается, что нынешние и бывшие преподаватели университета использовали в мае 2017 года официальные списки рассылки электронной почты, чтобы его оскорбить, называя его "правым женоненавистником", "куском дерьма" и "сатаной", в сообщениях, отправленных более чем сотне преподавателей и администраторов университета .

В ответ на запрос Daily Caller представитель пресс-службы Нью-Йоркского университета Джон Бекман категорически отверг обвинения, сказав, что "иск не обоснован".

Если 58-летний профессор Рехтенвальд и является злодеем, то, надо сказать, он на удивление искусно это скрывает. Охотно согласившись на интервью, чтобы поговорить о политизации университетского кампуса, он разрядил атмосферу первых минут знакомства несколькими шутками, прежде чем уделить почти два часа разговору о клеветнической кампании, которой подвергся, когда посмел высказаться против одержимости политкорректностью в университетском городке. [Дисклеймер: автор статьи является студентом старшекурсником в Нью-Йоркском университете]

"Самое интересное здесь то, что они мне сказали, мол, раз я думаю не так, как они, я извращенец и душевнобольной, - рассказывает Рехтенвальд. – То есть нужно быть сумасшедшим, чтобы не верить в то, что они делают. Теперь, правда, ясно, что нужно действительно быть сумасшедшим, чтобы не бояться выступить против них, ведь вот, посмотри, что случилось дальше" .

Рехтенвальд называет себя "старым коммунистом" и "бывшим леваком". Что же побудило его выступить против истерично раздражающей левизны, царящей в кампусе?

Тревожный рост идей "социальной справедливости"

"Осенью 2016 года я обратил внимание на резкое распространение идеологии социальной справедливости в кампусах, и это меня встревожило. Я увидел, как она пускает корни здесь, в Нью-Йорке, с возникновением "горячей линии для сообщений о случаях предвзятости", с отменой запланированного выступления правого идеолога Мило Янопулоса (чтобы кто-то, проходя рядом, не услышал чего-то такого, что могло бы его "перемкнуть")" .

Рехтенвальд, убежденный поборник свободы слова, начал ощущать серьезное беспокойство по мере расползания по кампусу этой активности по затыканию ртов. Но настоящую тревогу профессор почувствовал, столкнувшись с тем, что он назвал "стопроцентной индоктринацией" в лекционных залах:

"Мне это о многом говорит, когда Стэндфордский университет принимает на учебу человека, предложившего на приемном экзамене сочинение, состоящее из сотни раз повторенного слова "#BlackLivesMatter". Это было одно из нескольких подобных его "эссе". И они взяли его на учебу в том году, когда у них был самый маленький класс первокурсников в истории университета. При этом они еще и подчеркнули, насколько у них получился богатый набор с точки зрения интеллекта и разнообразия. То есть вот, один из самых престижных американских ВУЗов, по сути, сообщил, что им в кампусе важнее всего продвижение лозунгов социальной справедливости, и потому им нужны подобные адепты, которые станут до посинения твердить определенные фразы" .

Рехтенвальд рассказывает про свою бывшую подругу, марксистку-феминистку, хваставшуюся у себя в "Фейсбуке", что в конце курса, который она вела, "все студентки превратились в истовых марксисток-феминисток".

"Я был единственным, кто возмутился в комментарии к ее посту. Я написал, что позволю себе не согласиться с ней в том, что в этом состоит цель курса. Если вы, используя педагогические телеологические методы, заранее ставите цель подвести студента к определенному образу мысли, это совсем не обучение. Это чистой воды индоктринация. Вы можете этим заниматься, будучи партийным агитатором, но это совершенно не цель обучения, нет. Это стопроцентное антиобразование и антиинтеллектуализм" .

Слежка за студентами

Рехтенвальд делится своими опасениями о том, что создание в кампусах структур контроля и слежки, свидетелем которых ему уже приходилось становиться, только усугубит антииндивидуализм и сектантский трайбализм:

"В администрации Гарварда уже есть отдел студенческого активизма по вопросам социальной справедливости. В нескольких других университетах тоже… Они их даже называют "Помощниками по социальной справедливости", и платят им весьма хорошие деньги, что-то около 15 долларов в час, для слежки за студентами. Так сказать, задействуют их глаза и уши для выявления проявлений микроагрессии. И у них есть специальное приложения для телефонов. Не надо искать сайт и нажимать на ссылки, чтобы сообщить о проявлении предвзятости, достаточно просто открыть приложение в своем мобильнике и отправить донос прямо с места" .

Рехтенвальд опасается, что подобная система облегчает всевозможным коллективистам в кампусе, постмодернистским профессорам и административным активистам заполучить власть над теми, кто отказывается следовать прогрессивной ортодоксии. Фактически кампус превращается в миниатюрное "Штази-государство", в котором каждый студент становится потенциальным доносчиком, а любое действие может быть объявлено микроагрессией, вне зависимости от того, насколько это вообще соответствует действительности.

"И, кстати, эти "нарушения" нигде и никогда не были определены, - добавляет Рехтенвальд. – Вы не найдёте никакого определения "предвзятости" на университетских вебсайтах…. Нет никакого определения и "микроагрессии". Как нет определения и того, что является "проявлением предвзятости". И, насколько нам известно, большинство администраций отказывается отвечать на эти вопросы. Никакой ясности" .

Когда Оруэлл встречается с Кафкой

По словам профессора, наблюдая антилиберальную повестку дня, царящую в кампусе, он разочаровывался все больше и больше. До тех пор, пока социальные сети не сыграли свою ключевую роль в том, что он называет "переломным моментом в отношении к социальной справедливости". Это случилось после того, как он поделился новостной статьей на "Фейсбуке".

В статье речь шла о консервативном студенте из Мичиганского университета, который, когда ему предложили выбрать любой из титулов для обращения (мужской или женский), смеясь над подобным подходом, принятым университетской администрацией, пожелал называться "Его Величеством".

"Все, что я сделал, - вспоминает Рехтенвальд, всем своим видом, выражая недоумение, - это поставил у себя ссылку на статью. Затем я два часа подряд преподавал. Когда же я вернулся, там были сотни ядовитых комментариев, наполненных яростной злобой против меня, за то, что я трансофоб, за то, что я совершил дискурсивное насилие и предательство транс-сообщества" .

Вскоре после этого обескураженный профессор принял решение, которое еще больше закрепило за ним статус аутсайдера в собственном университете. Он завёл себе "Твиттер" и принялся за работу.

"Вот тут и скрывался источник всех бед", - вспоминает он с усмешкой. В интервью Washington Square News в октябре 2016 года он раскрыл себя как автора вызывающего яростные споры аккаунта в "Твиттере". По словам Рехтенвальда, с этого момента "наступил настоящий ад". Практически в одночасье он превратился в изгоя, потерял сотни друзей в "Фейсбуке" и был отвергнут коллегами.

На вопрос о том, как отреагировали его коллеги на его новоприобретенную известность, точнее сказать, дурную славу, Рехтенвальд отвечает, что прежде полагал, будто большинство его коллег симпатизируют ему, но, как видно, многие испытывали к нему скрытую враждебность, возможно, связанную с успешностью его публикаций. По крайней мере, после разоблачения они открыто стали проявлять к нему отвращение.

"В течение первого семестра, - вспоминает он, - это был стопроцентный бойкот. После первого семестра было человека три, может, пять из ста с чем-то, кто позволял себе иногда поздороваться со мной…. Но это было редко. Остальные либо отводили взгляд, либо наоборот, давали мне понять своим взглядом, что я, мол, морально прокаженный, или же они старались просто избегать меня. Один человек даже отказался ехать со мной в лифте, очевидно, полагая, что моральная проказа заразна. Все это было довольно театрально ".

Профессор вспоминает, что несколько дней спустя, после того, как он покинул безопасную зону ортодоксии, дерзнув "выйти из шкафа", он был "разобран" в открытом письме, написанном несколькими коллегами с его факультета гуманитарных наук в "Рабочей группе по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции".

"Мы полностью поддерживаем право профессора Рехтенвальда выражать свое мнение, и мы приветствуем уважительную дискуссию по вопросам, которые его волнуют, - говорилось в письме. – Но пока он излагает свои взгляды, проявляя так мало уважения к доказательствам и вежливости, мы вынуждены признать его виновным в нелогичности и неучтивости к обществу, притом, что его работа в значительной мере, основывается на рациональном мышлении и уважительном обмене идеями. Причина вины профессора Рехтенвальда, на наш взгляд, очевидно, не связана с его самоидентификацией как цисгендерного белого гетеросексуального мужчины. Его вина связана с образом его мышления ".

По словам Рехтенвальда, это обвинение в "мыслепреступлении" еще больше убедило его в антилиберальности университетских леваков. А авторитарная реакция "Рабочей группы по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции", которую вроде как поддержал и университет, отразила, на его взгляд, худшие тенденции, куда больше присущие боевой маоистской секте.

По мнению Рехтенвальда, довольно теплая реакция Нью-йоркского университета на левое политическое насилие во время мероприятий с участием консервативных ораторов Гэвина Макиннеса и Майло Яннопулоса свидетельствует о том, что администрация либо запугана радикальными леваками, либо, по меньшей мере, закрывает глаза на их деятельность.

"Я предпочитаю называть их "Группой Конформизма, Неравенства и Социального отчуждения, - замечает Рехтенвальд. – Я называю их так, поскольку их агрессивная ортодоксия состоит в навязывании всем их собственной идеологии. Если же вы с ними не готовы согласиться, вас пытаются вышвырнуть из университета. Это то, что они намеревались сделать этим письмом, которое было ответом на данное мной интервью Washington Square News, и это письмо представляло собой документ официального комитета Нью-Йоркского университета, то есть фактически имело силу письма декана.

По словам Рехтенвальда, проблема этого едкого письма заключалась не в том, что оно критиковало его, а в том, что, по сути, представляло официальную позицию декана, и, более того, университета.

"Это письмо было официальным, - объясняет он. - Оно было официальным и полномочным, ex cathedra! Иными словами, оно было направлено официальным комитетом, то есть означало, что университет занял в этом вопросе определенную позицию. Но при этом крайне неточно отреагировал на сказанные мной слова. Меня обвинили в "аргументах ad hominem", то есть в замечаниях не по сути дела, а в личных нападках. Но, похоже, они просто не знали определения латинского выражения "ad hominem", поскольку я вообще не упоминал конкретных людей, не назвал ни одного имени!"

Рехтенвальд не слишком подбирает слова, описывая своих коллег, устроивших ему выволочку.

"Люди, стоявшие тогда во главе комитета, были весьма писучи, но крайне антиинтеллектуальны, - говорит он. - Я помню, что на первых собраниях творческих комитетов я намекал им, что было бы неплохо использовать аргументацию в своих статьях, они же за упоминание необходимости тезисов смотрели на меня, как на дьявола. Полагаю, это была совершенно неуместная идея, ведь тебе полагалось каждый день выдавать на-гора кучу импрессионистского навоза… "

Разоблачение Рехтенвальда комитетом принесло ему еще больше известности и позора, и в течение нескольких дней после этого, он был вызван в деканат.

"Когда я вошел, - вспоминает Рехтенвальд, - декан, пожимая мне руку, приблизился сантиметров на десять и зашептал: "Это совершенно не связано с твоими записями в "Твиттере" или с обретенной тобой известностью. Я просто хочу, чтобы ты это знал, продолжал он говорить все это шепотом". Хорошо, сказал я, думая про себя - зачем же тогда ты это делаешь? Если это и вправду не связано с моими "твитами", почему ты сразу мне об этом сообщаешь? Обычно, когда люди говорят подобные вещи, они подразумевают прямо противоположное. И это именно то, что он имел в виду ".

Вслед за этим конфузливым рукопожатием, рассказывает Рехтенвальд, декан сообщил ему, что некоторые из академических коллег профессора, в связи с его высказываниями, обеспокоены его психическим состоянием, и стал убеждать Рехтенвальда взять отпуск за свой счет.

Рехтенвальд добавляет, что на тот момент он в течение полугода ожидал карьерного продвижения, и, хотя он согласился взять отпуск, это было отнюдь не добровольное решение, он просто понимал, что выбора у него нет.

Со своей стороны, Нью-йоркский университет утверждает, что отъезд профессора Рехтенвальда за границу был его собственной инициативой. В ответ на заявления, сделанные профессором для прессы, университет опубликовал электронную переписку между Рехтенвальдом и деканом факультета гуманитарных наук.

"На самом деле, - пишет декан факультета Гуманитарных наук Фред Шварцбах в электронном письме в Рехтенвальду 11 ноября 2016 года, - отпуск совершенно не связан с вашим мнением или тем, что вы думаете об академических кругах, и он не был вынужденным. Правда состоит в том, что вы сами сказали, что заинтересованы в отдыхе и нуждаетесь в нем" .

В прошлом году профессор Рехтенвальд вернулся из неоплачиваемого отпуска и получил ожидаемое повышение. Это стало для него большим облегчением, поскольку после встречи с деканом он уже думал было, что потерял работу. Кроме того, он нуждался в повышении зарплаты, чтобы продолжать жить и работать на Манхэттене.

По словам Рехтенвальда, увеличение зарплаты и карьерный рост, вероятно, стали следствием желания Нью-йоркского университета замять историю, предотвращая возможный ущерб и критику, а вовсе не из-за веры в важность свободы слова и разнообразия мнений. Возвращая его на работу, считает Рехтенвальд, университет защищал себя от потенциального иска за дискриминацию или преследование.

В то же время, утверждает профессор, университет так и не обратил должного внимания на кампанию травли и клеветы, по поводу которых он жаловался еще в самом начале истории. Когда он вернулся из своего годичного отпуска, его спросили, не хочет ли он переместить свой офис в другое место, подальше от своих коллег по факультету гуманитарных наук, и он согласился. Теперь он обрел временное убежище от травли, развернутой левыми коллегами, в отделе русских исследований. Рехтенвальд находит это особенно забавным на фоне одержимости левых русским заговором, повлиявшим на выбор Трампа.

Сектантские методы

Рассуждая о будущем академических кругов, профессор Рехтенвальд настроен вполне оптимистично. Он считает, что политика идентичности и вообще различные движения социальной справедливости, особенно в университетских городках, превратились во что-то вроде религии, завлекающей последователей классическими методами сект. Все же, несмотря на его разочарование нынешней ситуацией, он уверен, что она обратима.

Рехтенвальд, конечно, не одинок в своем скептицизме относительно культуры политкорректности и ее коллективистских тенденций. Он дружит с профессором Джорданом Петерсоном из Университета Торонто и с профессором Джонатаном Хаидтом, коллегой из Нью-Йоркского университета и основателем Академии Heterodox, поощряющей интеллектуальное разнообразие в кампусах.

Рехтенвальд считает, что молодежь, вынужденно отсидев на подавляющих мышление индоктринирующих курсах, особенно жаждет идей Петерсона и Хайдта, стремясь выработать критическое мышление.

Он также убежден, что сторонники всевозможных "безопасных пространств" и "предупреждений перед просмотром" однажды проснутся, оказавшись в реальном мире, и обнаружат его сильно отличающимся от иллюзий междисциплинарных леваков. Это будет очень болезненное и тяжелое пробуждение, но Рехтенвальд уверен, что здравый смысл победит в битве против университетской ортодоксии, идеологического рабства и тоталитарных импульсов.

"Мы победим, - задумчиво говорит тихим тоном Рехтенвальд в заключение интервью и кивает сам себе головой.- Это будет тяжело, но мы выиграем" .

(перевод Александра Непомнящего)

ГАБРИЭЛЬ МАРСЕЛЬ

КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ

МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСТВО «РЕСПУБЛИКА» 2004

ББК 87.3 М25

Перевод с французского В. П. Большакова и В. П. Визгина

Общая редакция, послесловие и примечания В. П. Визгина

Габриэль Марсель

М 25 Опыт конкретной философии / Пер. с фр. В. П. Большако­ва и В. П. Визгина; общ. ред., послесл. и примеч. В. П. Визги­на. - М.: Республика, 2004. - 224 с. - (Мыслители XX века). ISBN 5-250-01887-4

Книга мыслителя и драматурга, ведущего представителя христианского эк­зистенциализма во Франции Габриэля Марселя (1889-1973) создавалась в тре­вожные годы, предшествовавшие Второй мировой войне. Проблемы, обсужда­емые в этом произведении (рефлексия и интуиция, личность и духовный опыт, «конкретный человек» и смысл надежды, вера и терпимость и др.), рассматри­ваются с позиций персоналистически ориентированной метафизики. Тонкий ана­лиз автора направлен на острые и актуальные, духовно значимые ситуации сво­его времени. Работа Г. Марселя впервые переведена на русский язык.

Для читателей, интересующихся историей современной европейской фи­лософии.

ISBN 5-250-01887

© Издательство «Республика», 2004

ВВЕДЕНИЕ...................................................... 3

ВОПЛОЩЕННОЕ БЫТИЕ КАК ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТОЧКА ОТСЧЕТА МЕТАФИЗИ­ЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ................................................. 9

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ ДРУГОМУ............................ 31

НАБРОСОК КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ................................... 47

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О БЫТИИ В СИТУАЦИИ................ 66

О ПОНЯТИЯХ ДЕЙСТВИЯ И ЛИЧНОСТИ.................................... 84

ОТ МНЕНИЯ К ВЕРЕ...................................................... 96

ТРАНСЦЕНДЕНТНОЕ КАК МЕТАПРОБЛЕМАТИЧЕСКОЕ...................... 111

ТВОРЧЕСКАЯ ВЕРНОСТЬ.................................................. 116

РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ ИДЕЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОГА.................. 137

ОРТОДОКСИЯ ПРОТИВ КОНФОРМИЗМА................................... 143

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЭКУМЕНИЗМА........................................... 150

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ И ДИАЛЕКТИКА ТЕРПИМОСТИ......................... 161

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ И ПОГРАНИЧНЫЕ СИТУАЦИИ У КАРЛА

ЯСПЕРСА............................................................ 170

Философия надежды Габриэля Марселя. В. П. Визгин................... 198

Примечания............................................................. 212

Указатель имен.......................................................... 222

Жанне Деломм Максиму Шастену Шарлю Лапику

их друг Г. М.

Введение

Напрасно было бы искать в этом произведении что-либо похожее на систематическое изложение метафизики, исходящее из определенного цен­тра, где мысль утверждалась бы с помощью мгновенного заземления и от­куда, путем рационально связанных ходов, смогла бы соединиться с данны­ми обыденного опыта, который воссоздавался бы более или менее условно в ходе диалектического развертывания. Это не означает, впрочем, что в глу­бине души я не испытываю ностальгии по подобной систематизации и что та неукоснительная точность, с которой Луи Лавелю*1 удалось связать вое­дино свое учение, не вызывает у меня восхищения. Но в то же время я не могу скрыть, что этому восхищению сопутствует некоторое недоверие и что та ностальгия, которую я в себе обнаруживаю, не может оправдать себя перед лицом размышления, различающего ее несколько подозрительное про­исхождение. И действительно, нельзя не признать в необходимости систе­матизации, с одной стороны, заботу о совершенствовании сети отноше­ний, связывающих наши идеи между собой и преобразующих их в единое целое, основываясь на котором наше мастерство способно проявить себя с возрастающей легкостью, а с другой - желание сделать нашу мысль легко передаваемой, видеть ее воплощенной во всем, что мы могли бы рассмат­ривать, подобно объекту или собственности, как нам принадлежащее. Оче­видно, что, используя дефиниции и теоремы, мы надеемся свести на нет комплекс неполноценности, которым в течение полувека столько филосо­фов страдает от прогресса конкретных наук. Философов часто обвиняют, что они не могут противопоставить этому прогрессу ничего, кроме топта­ния на месте среди бесплодных трюизмов и парадоксов или путешествий без будущего в тумане неконтролируемого и неопределенного.

Но когда философ впадает в искушение систематизации, не рискует ли он забыть, что любая достойная этого имени философия невозможна без углубленного познания удела человеческого, нас самих, как существ живущих и мыслящих, и что мы должны спросить себя, позволяет ли та­кой удел совершить акт, благодаря которому метафизики «считают себя способными перенести себя в средоточие бытия или вновь обнаружить тот первоакт, от которого зависят как мое собственное бытие, так и бытие

мира» (Лавелъ. Об Акте. § 1)? Что касается меня, то я остаюсь в полном убеждении, что трансцендентное не может быть ни в коей мере уподоблено точке зрения, в которую мы могли бы мысленно поместить себя самих. Та­ким образом, слова «переноситься» и «обнаруживать» не имеют смысла, если они не относятся к операции этого типа, каким бы понятным ни был тот замысел, в котором она осуществляется. Метафизически мне кажется самым важным тот ход мысли, который позволяет мне признать, что я не могу, не впадая в противоречие, мыслить абсолютное как некий находя­щийся в центре наблюдательный пункт, откуда вселенную можно созер­цать во всей ее целостности, вместо того чтобы познавать ее отдельными частями, как это делает каждый из нас. Дело в том, что я не могу предста­вить себе существование подобной наблюдательной точки, в какой-то мере не помещая себя туда идеально. Противоречивый характер именно этого понятия я и должен обнаружить. Может показаться, однако, что здесь мы сталкиваемся с апорией: действительно, каким образом я могу говорить о «моей точке зрения», не противопоставив ее той «абсолютной точке зре­ния», которую я только что определил как непостигаемую? Может быть, на это следует ответить, что идея подлинного порядка мира, каким он раскры­вается наблюдателю, занимающему привилегированное положение или на­ходящемуся в оптимальных оптических условиях, включает признание, что этот мир мне дан изначально в соответствии с перспективой, являющейся моей и только моей, причем отсюда нельзя заключать, что эта идея выража­ет или воплощает своего рода восхождение по уровням бытия, которое дек­ларируют великие интеллектуалистские учения. Один из основных моти­вов нижеследующих размышлений заключается, может быть, в том, что обезличенное мышление не позволяет выйти в то пространство, которое достойно называться метафизическим, и даже помыслить его. Для нас одно из самых больших достоинств Ясперса состоит в утверждении, вслед за Кьеркегором и Хайдегтером, что экзистенция (a fortiori1 трансцендентное) должна быть признана и воссоздана только за пределами мысли, ориенти­рующейся в своем движении на «общие места» объективного мира.

Вероятно, самое лучшее, что я мог бы сделать в данной ситуации, - это воспроизвести здесь, не без комментирующего пересказа, неиздан­ный текст того сообщения, которое я сделал в «Союзе в защиту Исти­ны»* вскоре после выхода в свет «Метафизического дневника», то есть еще до того, как я узнал, что же такое экзистенциальная философия. Я обращался тогда к публике, мыслящей рационалистически, и считал нужным уточнить свою позицию по отношению к Л. Брюнсвику**, ко­торый незадолго до этого опубликовал свою работу «Прогресс сознания в западной философии».

«Верить или проверять-такова альтернатива,-говорит в ней Брюн-свик. -Люди принимают неверие как нечто негативное вследствие обыг­рывания внешней формы слов. Неверие - это такое же позитивное каче­ство для философа, как храбрость для солдата»2. У этой формулы то

Конформизм

Не так давно в одном модном загородном доме я принял участие в споре о религии. Обычно я стараюсь таких споров избегать, потому что они всегда заканчиваются тем, что я замолкаю, а мои собеседники с энтузиазмом объясняют мне, чем плох и в чем неправ иудаизм. Обычно доказательства сводятся к тому, что свинину есть вредно только в жарких странах, что религия - это дело этики, а не ритуала. Этот последний аргумент в споре, о котором в данном случае идет речь, было приятнее выслушивать, чем все остальные, ибо его привела очаровательная семнадцатилетняя девушка, студентка первого курса колледжа, и было приятно видеть, как она спорит.

Она изучала социологию и была напичкана такими терминами, как аномия, единонаправленность, аккультурация, историософия и тому подобными словами, способными вывихнуть человеку челюсть, но она употребляла их с атлетической легкостью. Из ее слов явствовало, что иудаизм сводится к ритуализму, а ритуализм - это конформизм, то есть соглашательство, а в нем-то - самое великое зло. К тому времени я уже достаточно много слышал о конформизме; девушка убеждала меня в том, что конформизм, в конце концов, лишает нас сомнений и поэтому является самым большим проклятием. Я рад, что разговор принял такое направление. Склонность к конформизму - очень реальное зло американской культуры, зло, ростки которого различил еще в прошлом веке Алексис де Токвиль и которое расцвело пышным цветом в наши дни. Конформизм представляет, может быть, самую большую угрозу сохранению евреев как народа в Соединенных Штатах.

Любопытно, что моя очаровательная просветительница, произносившая свою обличительную речь против конформизма, была одета строго, как епископ. Говорила она на жаргоне современных подростков, отточенном и заученном, как литания. Ее жесты, ее прическа, даже то, как у нее были накрашены губы и подведены брови, - все это полностью соответствовало моде. Ее родители, слушавшие ее с нескрываемым чувством гордости за дочь, были добродушные пожилые люди, вся жизнь которых протекала в железном следовании нормам, принятым у людей их круга, и с восхода до заката управлялась непререкаемыми правилами ритуала, которому подчиняется их класс общества.

Может быть, я слишком мелко плаваю? (Подумаешь, какие-то милые обыватели и бойкая недоучившаяся студентка!) Однако в высокоинтеллектуальных кругах мы сталкиваемся с тем же явлением. Я не раз слышал, как ученые и литераторы, люди строго критического склада ума, объясняли, что не могут принять религию из-за ее конформизма. Однако и эти люди были одеты и причесаны именно так, как одевается и причесывается большинство их коллег. Я разговаривал с такими людьми, ходил к ним в гости, выпивал с ними, - и я видел, что их идеи, их жесты, книги у них на полках, пластинки у них в дискотеках, пища и спиртные напитки у них на столе - все это столь же одинаково и стандартизовано, как и у евреев, скрупулезно соблюдающих все предписания своей религии. Если вы хотите увидеть самых твердокаменных и яростных ритуалистов нашего времени, побывайте у молодых нонконформистов в Гринвич-Вилледж в Нью-Йорке - они настолько похожи друг на друга по своим прическам, одежде, беседам и конвульсивной манере танцевать, что представляются какими-то современными дервишами.

Но все это неизбежно. В этом нет ничего дурного. Не может человеческая жизнь быть совершенно бесформенной. Единственные настоящие нонконформисты - это обитатели сумасшедших домов; единственные действительно свободные от общества души - это мертвецы. Мы живем в согласии с установленными нормами, мы идем вперед вместе с другими людьми. Мы не можем двинуть ни рукой, ни ногой, не придавая этим жестам значения, понятного другим людям, независимо от того, кто мы попрофессии и каково наше положение в обществе. И пока мы живем, мы все носим форму. Конформизм становится злом тогда, когда он искажает, сглаживает и уничтожает плодотворные начинания, полезные идеи, естественные индивидуальности; конформизм становится злом, когда он превращается в паровой каток. Однако человек не может не быть частью окружающего его общества, разве что он сбрасывает одежду и отправляется жить в пещеру, чтобы уже никогда больше не вернуться назад к людям.

Разумный человек мыслит, дабы найти правильный путь в жизни и идти по этому пути невзирая на то, идут ли по этому пути многие или немногие люди. Если еврей хочет жить в соответствии с требованиями своей религии и сделать ее частью своей жизни, он поступает вполне разумно. В таком-то обществе - особенно в наши дни - он может показаться невероятнейшим чудаком и нонконформистом; однако и это все меняется, да к тому же, какое это имеет значение? Значение имеет то, живет ли человек достойно, честно и мужественно, то есть так, чтобы сделать честь своим принципам и своему разуму.